Суворов

Во время разговора боевых друзей сын Карачая, избалованный и пререзвый мальчик, бегал и скакал по стульям. Отец принялся унимать его, но Суворов удержал генерала:

— Оставь его! Пусть шалит, это меня тешит. Скоро, ах! скоро поблекнет сей золотой без золота возраст, при первом звуке слова: этикет. Тогда прощай невинная простота и веселость младенчества!

Расставаясь, русский фельдмаршал предложил Карачаю вновь поступить на военную службу и ехать с ним в Италию. Тот с радостью согласился.

24 марта Суворов решил покинуть Вену. Однако на прощанье император Франц вручил ему подробную инструкцию. Как справедливо замечает А. Петрушевский, она была «именно тем самым, во избежание чего Суворов не хотел обязываться пред гофкригсратом никакими заранее составленными предположениями… По духу и букве документа следовало ожидать длинной, бесцветной кампании, с нескончаемым маневрированием и с зимними квартирами, пожалуй, по-прежнему за Адидже. Робость проглядывала во всем плане вместе с обычной недоверчивостью к командующему. Это был, так сказать, заранее изготовленный приказ со вставленным именем Суворова вместо „имярек“. Для такого плана положительно не стоило вызывать Суворова из Кончанского; мало того, назначать его на пост главнокомандующего было прямо вредно при подобных условиях, потому что он всю свою военную карьеру постоянно боролся с непрошеной опекой, в каких бы размерах она ни проявлялась».

Гофкригсрат и его руководитель Тугут, таким образом, добились своего. Почти угадывая будущее, русский фельдмаршал сказал Разумовскому:

— Андрей Кириллович! Если правительство австрийское станет действовать в свою пользу более, чем в пользу общую, труды наши будут тщетны, даром прольется русская кровь и все пожертвования России будут напрасны…

Выезжая из Вены, Суворов поблагодарил графиню Разумовскую за гостеприимство, надел на нее цепочку с золотым сердечком, замкнул его, а ключик оставил себе.

По пути в Верону очень скоро начал он обгонять войска, шедшие ускоренным маршем. Торопился Суворов, ехал день и ночь, и в Штейермаркских горах дормез его свалился в темноте в реку. Фельдмаршал больно ушибся, но на сожаления спутников отвечал бодро:

— Ничего! Жаль только, что церковные ноты мои подмокли, — боюсь, что не по чему будет петь: «Тебе, Бога, хвалим!»

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

АДДА

1

Что же происходило в Северной Италии, куда выехал Суворов? Командование восьмидесятишеститысячной группировкой австрийских войск, расположенной на обширном пространстве от реки Адидже до Штирии, Истрии и Дальмации, после долгих проволочек было вверено престарелому генералу от кавалерии Меласу, человеку мужественному, но лишенному энергии и таланта военачальника. Им противостояли пятьдесят восемь тысяч французских солдат во главе с дряхлым и старым Шерером, бывшим военным министром, не пользовавшимся в армии никаким доверием. Остальные войска Директории были частью в Южной Италии — двадцать восемь тысяч под командованием талантливого Макдональда, частью рассеяны по крепостям Ломбардии, Пьемонта и Лигурии.

15 марта 1799 года понуждаемый Директорией Шерер выступил с сорокашеститысячной армией к реке Адидже, где занимали оборонительные позиции австрийцы. Французы держали решительный перевес на своем левом фланге — австрийцы нанесли сокрушительное поражение их правому крылу. После кровопролитного сражения Шерер и австрийский генерал-лейтенант Край пребывали в нерешительности. Обе армии маневрировали по линии Адидже и 25 марта сошлись у Маньяно в новой жестокой битве. Жертвы с обеих сторон были огромны, но французы пострадали более австрийцев, потеряв пять тысяч пленными, восемнадцать пушек и весь обоз. После этого первые отошли за реку Минчо, а вторые расположились юго-западнее Вероны у Вилла-Франка.

Край бездействовал, ожидая еще не прибывшего Меласа. За один месяц австрийцы потеряли в Северной Италии двадцать тысяч солдат. 29 марта появился наконец Мелас и сам стал ждать — сперва русские корпуса Розенберга и Ребиндера, а затем Суворова.

В это время, страшась быть отрезанными, французы покинули свою сильную оборонительную линию, оставив лишь гарнизоны в Брешии и усилив Мантую. Шерер, предполагая утвердиться на правом берегу реки Адды, боялся прихода русских, требовал себе подкреплений из Тосканы и Милана, запрашивал Париж и умолял Макдональда поспешать из Неаполя ему в помощь. Австрийцы все медлили, и Мелас только 3 апреля решился выдвинуть войска.

В тот же день Суворов въехал в Верону.

Русского фельдмаршала встретил генерал-квартирмейстер маркиз Шателер. Сидя с Суворовым в карете, ученый австрийский генерал показывал по карте расположения войск и старался выведать мысли своего знаменитого собеседника. Но Суворов, рассеянно его слушая, лишь повторял:

— Штыки, штыки…

3-го же апреля в Вену привезли трофеи, доставшиеся австрийцам в битве при Маньяно. На площади Бра выставлены были французские орудия и снарядные ящики, а на площади Мариани развевались трофейные знамена.

Когда впечатлительные итальянцы услышали о приезде русского полководца, они бросились ему навстречу, выпрягли лошадей и, восторженно крича, повезли Суворова к отведенному ему дворцу Эмилио:

— Да здравствует наш освободитель!

Фельдмаршал быстро взбежал по мраморной лестнице в приготовленные для него покои, в которых были уже занавешены все зеркала. В приемной зале его ожидали русские и австрийские генералы, представители духовенства Вероны, городского управления, депутаты. Вскоре Суворов вышел к ним в белом мундире австрийского фельдмаршала, при всех орденах, поклонился, подошел к католическому архиепископу и принял его благословение. Затем твердым голосом он сказал:

— Мой государь Павел Петрович и император австрийский Франц Первый прислали меня с войсками изгнать из Италии сумасбродных, ветреных французов, восстановить у вас и во Франции тишину, поддержать колеблющиеся троны и веру христианскую, защитить нравы и искоренить нечестивых. Прошу вас, ваше высокопреосвященство, молитесь Богу за все христолюбивое воинство. А вы, — обращаясь к чиновникам Вероны, продолжал он, — будьте верны государевым законам и душою помогайте нам!

Суворов немного помедлил и, наклонив голову, удалился в свою комнату. Итальянцы вышли, остались только русские генералы и несколько австрийских. Фельдмаршал опять появился и, зажмурив глаза, сказал командиру корпуса Розенбергу:

— Андрей Григорьевич! Познакомьте ж меня с господами генералами!

Розенберг начал по старшинству представлять всех, называя чин и фамилию каждого. Фельдмаршал стоял навытяжку и при имени лица, ему неизвестного, открывал глаза и говорил с поклоном:

— Помилуй Бог! Не слыхал! Познакомимся! Дошла очередь до младших.

— Генерал-майор Меллер-Закомельский! — назвал Розенберг.

— А! Помню! — сказал Суворов. — Не Иван ли?

— Точно так, ваше сиятельство! — отозвался тот.

Суворов открыл глаза и ласково поклонился:

— Послужим, побьем французов! Нам честь и слава!

— Генерал-майор Милорадович, — продолжал Розенберг.

— А! Это Миша! Михайло!

— Я, ваше сиятельство! — воскликнул двадцативосьмилетний генерал.

— Я едал у батюшки вашего Андрея пироги. О, да какие были сладкие. Как теперь помню. Помню и вас, Михайло Андреевич! Вы хорошо тогда ездили верхом на палочке. О! Да как же вы тогда рубили деревянною саблею! Поцелуемся, Михайло Андреевич! Ты будешь герой! Ура!..

— Все мое усилие употреблю оправдать доверенность вашего сиятельства! — сквозь слезы проговорил Милорадович.

— Генерал-майор Багратион, — представил Розенберг.