Большая Медведица

На следующий день Святого выписали с больницы и ночью перевезли на КПЗ, а чуть забрезжил за решеткой рассвет, в хату к нему бросили Ловца. Его и Князя за мордобой гребанули в ресторане и устроились на этот раз они намертво. Ржавыми провалами узких зашторенных окон камеры выходили во двор Управления Министерства Безопасности и шесть дней, что протоптались между собой подельники, оперативники этого ведомства накрутили на магнитную пленку.

Седьмого апреля в четыре двадцать утра Олега, тщательно прошмонав, нарядили в тяжелый бронежилет и, положив на заднее сиденье белой «семерки», лихоматом по пустым улицам Читы утянули в аэропорт. Миновав служебные ворота территории аэродрома, тачка встала у самого трапа мокрой «АНнушки». Бронежилет сняли, а вот наручники — нет.

— Так полетишь — зло попрощался с арестованным Кладников — придется потерпеть.

— Ты что, Лаврентич, не выспался?

Тот смолчал и, разбрызгивая мутную жижицу замерзших за ночь луж, умчался.

Взлетали в уже подернутое восходом безоблачное синее небо. Взревел правый мотор, за ним левый и, стряхнув с крыльев последние капли из мороси, серая птица поползла к старту.

— Стюардесса! — подбросило в середине салона сорокалетнего мужчину с кавказской мордой — стойте! Не полечу я! Остановитесь!

Двигатели стихли, но пока к самолету не подъехали менты, из салона никого не выпустили.

По мятой красной роже дежурного по аэропорту мусорилы видно было, что он с бодуна.

— Что стряслось, Любаша?

— Вот — стюардесса ткнула в чурека лакированным ноготком, — лететь не хочет.

— Ваш паспорт, пожалуйста.

Он терпеливо подождал, пока пассажир шуровал по многочисленным своим карманам и потом, развернув в кожаных корочках его документ, вслух прочитал. — Имаев Хамза, национальность — чечен…

— Кто?! — аж подскочил старший конвоя и, отведя в сторонку старшего лейтенанта, зашушукался с ним, ожесточенно при этом жестикулируя. Спустя минуту пассажиры, удаленные от «АНнушки», тревожно обсуждали происходившее, а еще через десять — самолет шерстили миноискателями, но видимо не легавые.

— Не нравится мне все это — задумчиво пытался прикурить отсыревшую беломорину белобрысый с плоским носом и оттопыренными мясистыми ушами второй конвоир, к левой руке которого наручником был пристегнут Святой — а тебе как?

— А мне все равно «вышка» улыбается, так сами соображайте, что и как, но по ходу должны мы сегодня уебаться.

— Предчувствуешь?

— Да нет, в общем-то, просто лечу в первый раз в жизни.

— Че, правда, что ли?

— Но-о.

— Тьфу, тьфу, тьфу — через левое плечо сплюнул ушастый — слава богу, что холостой хоть.

Через час сорок дребезжащая старушка «АНнушка» легла на правое крыло и, стремительно разрезая свинцовые тучи, упала на мокрые хлопья снега взлетно-посадочной полосы Иркутского аэродрома. В Чите все таяло, а здесь валил снег и градусов на пять было похолоднее. Здоровенные хлопцы в краповых беретах, под локти подцепив подозреваемого, вели его к бронированному «УАЗику», а он жадно ловил ртом липкие снежинки и чуточку зябко ежился. Спустя двадцать минут древний, как мамонт Иркутский централ принял в свою утробу еще одного арестанта.

Олега помыли в бане, в каптерке выдали какое-то подобие матраца с подушкой и утартали на «красный» корпус, где содержали молчунов, которых раскручивали «наседки». В угловой четырехместке второго этажа парились всего два уголовника.

— Привет, бродяга — худой, словно угорь, мужичишка слез с параши и подтянув шерстяное трико, ощерился фиксатым хлебалом — за что гребанули?

— Чемодан на «бану» подрезал — бросил на свободную шконку поклажу Святой.

— Чемодан? — удивленно переглянулись зэки. Начальник оперчасти сказал, что подсадит к ним террориста.

— А ты откуда?

— Родом что ли?

— Не-е, откуда сел?

— С воли.

— Да понятно, что со свободы, с какого края?

«В прессхату ткнули, суки» — сел на матрац Олег.

— Тебя как обзывают?

— Угорь.

— Слушай внимательно, курица, я именно тот, кого вы ждете, но под шкуру мне лезть не советую — или убивайте, или отъебитесь, все равно ни хуя не подсосете.

— Ясненько, ты ведь с Читы? Не глядя на «наседку», Святой согласно кивнул.

— Ясненько, что же делать? — завернув руку за спину, поскреб меж острых лопаток Угорь.

Помалкивающая вторая «курица» слетела с верхних нар и присела напротив Олега на корточки.

— Давай так сделаем, если мы тебя не раскачаем, нас кумовья закнокают. Объяви голодовку, что тебя не по режиму устроили, ведь мы осужденные, а ты подследственный. Самое большое через неделю тебя переведут в общую хату на «белый» корпус, ну как, потянет?

— Ништяк.

— Ты судимый?

— Было дело.

— Много отмотал?

— Червонец.

— Прилично — и вслух и про себя прокабалил зек — Мессер базарил, что ты ранен в башку?

— Мессер — это кто?

— Начальник оперчасти.

— Зачем тебе моя башка?

— Да ты не подумай чего худого, я к тому, что недельку могу и наверху поспать.

Чуть раньше описываемых выше событий, то есть тридцатого марта, спустя два дня после встречи со Святым, Женька на читинском КПЗ загнал Десятку маляву: «Дашь показания, что братья Иконниковы, вооруженные автоматами, двадцать четвертого февраля ворвались в здание гостиницы на турбазе «Акация». Ты по приказу Олега швырнул в одно из окон гранату, а я стоял у входа и контролировал общую ситуацию Делай, как написано — братья в курсе».

Для Лехи Беспалый был авторитетом и еще Леха был не судимым и, поверив подельнику, он сделал все по — написанному. Вечером его, изъеденного КПЗэвскими вшами и клопами, увезли на тюрьму и специально или по недосмотру поместили в камеру, над которой сидел Эдька. Централ был «закабуренным» и через небольшое отверстие в потолке, Десяток, поболтав с братаном Святого, через пять минут понял, что с малявой Женька его дуранул. Что дал показания, Леха умолчал, но через три дня он перед следователем от них отказался.

Этой же ночью Женьку этапировали самолетом в тюрьму столицы Бурятии. Показания он не дал, пообещав ментам, что сделает это месяца через два, надеясь на то, что за это время они раскрутят братьев, и он будет не первым, кто раскололся.

Ровно в шесть прапор, дежуривший на маленьком продоле, где находилось всего восемь камер смертников, неслышно открыл одну из кормушек, и постучал ключом в металлический засов дверей.

— Шустов, вставай.

Молодой, но уже с крепко прихваченными сединой висками парнишка, казалось, не смыкал глаз в эту последнюю для себя ночь. Оторвав от тощей арестантской подушки испуганную голову, он вытаращился на надзирателя.

— Начальник тюрьмы велел передать тебе, ну короче — виновато спрятал в густых ресницах мутные от старости глаза Ефимыч — к девяти побрейся, умойся. За тобой придут.

— Кто?

Ответить не было сил, и вопрос Шустрого завис в тусклом свете хаты. Прапор замкнул кормушку на висячую «собаку» и, стуча подковками яловых сапог, медленно ушел.

Свесив худые волосатые ноги с нар, Васька дрожащими пальцами размял сигаретку и, закашлявшись от глубокой затяжки, пустил столб дыма в некрашеный бетонный пол. На плотно заваренной железом решке весело чирикал невидимый из камеры воробей.

За два года, что ходила в Москву помиловка, Шустрый свыкся с мыслью о расстреле, но сегодня, когда с воли пахло весной, умирать не хотелось. «Недавно президент «Лифтера» помиловал, который в Минске девчонок насиловал и душил, Слабо шевельнулась в глубине души надежда: «Неужели шмальнут меня?» Не плакал Васька давно, крупные капли безвкусных слез щипали покусанные губы и впитывались в табак потухшей сигареты. В двадцать один год жизнь обрывалась. Представив, как мать с сестренкой неделю назад бывшие у него на краткосрочном свидании получат извещение о его расстреле, Шустрый похолодел. Зажмурившись, он потряс башкой, как хотелось, чтобы все это было дурным сном. Глупый воробей продолжал беззаботно рвать его душу. Тупым лезвием Васька скоблил щетину на впалых скулах продолговатого лица и не вытирал гроздья катившихся на полосатую робу смертника слез — стесняться было некого. Морально он завернул боты там, на суде, сегодня предстояло умереть телу. По старой привычке Шустрый аккуратно заправил постель, потом на параше выблевал остатки вчерашней баланды и обессилено присел на бетонную тумбу, заменявшую в хате табурет. Шкура ходуном ходила от крупно бившей дрожи. Ускользающие мысли оборвали выросшие на пороге отворенной блокировки четыре человека в пятнистой форме.