Воспоминания о передвижниках

   Где и как он рос?

   -- Пошли это мы с ребятами за город на обрыв, -- вспоминает Суриков, -- сидим... Слышу -- сопит кто-то. Подошел я к обрыву, гляжу -- медведь взбирается снизу к нам. Ах, ты! Я испугался, и медведь испугался, оборвался вниз, а мы убежали.

   -- То, что вы называете у себя лесом, -- говорил Суриков, -- так это зубные щетки, не больше, а вот как поедешь, бывало, в Сибири по дороге среди леса, так это действительно настоящая лесная симфония. Только над вами светлое небо, а с боков зеленая тьма! А лошадь ногами-то, ногами ступает по колено в ямки, пробитые раньше другими лошадьми. Упадет поперек дороги дерево -- едва перелезешь через него с лошадью.

   И Василий Иванович прекрасно знал этот могучий край. Чтобы собрать этюды для картины "Ермак", учуять следы покорителя Сибири, он проехал там верхом более трех тысяч верст. Рассказывал он эпизод из своих странствований по Сибири:

   -- Ехал я по настоящей пустыне, доехал до реки, где, говорили, пароход ходит. Деревушка -- несколько изб. Холодно, сыро. "Где, -- спрашиваю,-- переночевать да попить хоть чаю?" Ни у кого ничего нет. "Вот, -- говорят, -- учительница ссыльная живет, у нее, может, что найдете". Стучусь к ней. "Пустите, -- говорю, -- обогреться да хоть чайку согреть".

   -- А вы кто?

   -- Суриков, -- говорю, -- художник.

   Как всплеснет она руками:

   -- "Боярыня, -- говорит, -- Морозова"? "Казнь стрельцов"?

   -- Да, -- говорю, -- казнил и стрельцов.

   -- Да как же это так вы здесь?

   -- Да так, -- говорю, -- тут как тут.

   Бросилась это она топить печь, мед, хлеб поставила, а сама говорить не может от волнения.

   Понял я ее и тоже вначале молчал. А потом за чаем как разговорились, как начала она расспрашивать! Просит: "Говорите все, и какие дома в Петербурге и Москве, и как улицы называются, и кто жив и кто умер. Я, -- говорит, -- ничего не слышу и никого не вижу, живу за тысячи верст от центров, от жизни". Спать не пришлось, проговорили мы до утра.

   Утром подошел пароход. Сел я на него, а она, закутавшись в теплую шаль, провожала меня на пристани. Пароход отошел. Утро серое, холодное, сибирское. Отъехали далеко, далеко, а она, чуть видно, все стоит и стоит одна на пристани. Да, тяжела была их жизнь в изгнании...

   Картины свои Суриков писал годами. Проносился слух, что он пишет такую-то картину, и мы с нетерпением ждали ее на выставке.

   При мне появилась его большая картина "Ермак". Как и все его произведения, она подавила меня своим суровым величием, мощью и жизненной правдой. Верилось, что так оно и должно было быть, как рассказано в картине, но краски казались черными и скучными. Впоследствии я увидел эту картину в музее, и странное дело: она убила здесь все картины своим колоритом. У Сурикова не было заметно красок, картина его отливала особым, необыкновенно тонким и правдивым перламутром.

   За этюдами к картине "Переход Суворова через Альпы" Суриков ездил в Швейцарию. Помню, как он восторгался тамошней природой и победой человека над ней.

   -- Вот, -- говорил он, -- вылетаешь это из туннеля, из тьмы, и прямо как будто в небо, в свет, на мост, а сбоку и внизу -- облака над бездной!

   Петербурга, куда ему приходилось приезжать по делам Академии художеств и для постановки своих картин, Василий Иванович не любил.

   -- Тут, в Петербурге, -- говорил он, -- живут одни чиновники, бюрократы. Живых людей и живого дела нет. Дело делают другие люди, и эти только бумажки пишут. Вот и в Академии: соберутся и начнут говорить и говорить без конца, а потом еще заговорят "по существу", как будто раньше разговор шел без всякого существа. А в искусстве делает, как раз тот, кто ничего и не говорит-то.

   И всегда в Петербурге не везло Сурикову, что-нибудь с ним случалось. Приезжает как-то раз, входит ко мне на выставку с чемоданом.

   -- Откуда, -- спрашиваю, -- и почему с чемоданом?

   -- Ох, уж этот мне Петербург! -- жалуется Василий Иванович. -- Вот опять случилось -- не доехал до места.

   -- Как так?

   -- А вот так: еду я с вокзала на извозчике, доехали до Английской набережной, а там около каждого дома стоят дворники и метут снег. Мой извозчик поехал и сломал метлу первого дворника. А другие видят это и -- только извозчик подъехал к следующему дворнику, как тот его по шее, и третий, и четвертый -- все по шее-то, по шее. Ну, думаю, как бы они и меня не стали благословлять, -- схватил чемодан да сюда пешком и удрал.

   Поставили "Суворова" на выставку. Князь Владимир приказал приводить туда по утрам воинские части, чтобы они посмотрели в свое назидание подвиги полководца.

   Застаю перед картиной такую сцену. У громадного холста, почти вплотную к нему, стоит взвод солдат. Один упирается глазами в кусок скалы, другому достался сползающий солдат, третьему копыто лошади Суворова -- кто перед чем стоял. Унтер объясняет: "Смотри, ребята! Помнишь, как их благородие поясняли? Вверху француз живет, пониже итальянец, а посередке швейцар. Тут на нашего генералиссимуса Суворова француз наседал, а он от него отбивался на этом самом месте со всей славой русского оружия за веру, царя и отечество. Смотри, запоминай, чтоб не проштрафиться, когда опрос будет. Налево кругом!" И ушли.

   В погоне за натурой Суриков стремился неотступно, как охотник за дичью, и ничего не останавливало его на пути. Если натура подходила для его картины, он считал ее чуть ли не своей собственностью.

   Когда писал он "Меньшикова в ссылке", то долго не мог найти женского типа для дочери Меньшикова. Вдруг видит на улице девушку, и именно такую, какая требовалась в его представлении для картины.

   Он идет за ней, пробует заговорить, но та пугается и почти бежит от него. Суриков не отстает и доходит до ее дома. Девушка вбегает в свою квартиру -- Суриков стучится в дверь. Перепуганная девушка, видимо, рассказала о своем приключении домашним: на стук выходит мужчина с явным намерением, как подобает в этих случаях, спустить преследователя с лестницы. Но не таков Василий Иванович, чтобы испугаться и отступиться от своей цели.

   -- Что вам надо? -- спрашивает открывший дверь.

   -- Мне нужна та девушка, что вошла сейчас в дом.

   -- Для чего? Как вы смеете?

   -- А вот чтобы ее написать, это необходимо.

   Хозяин теряется.

   -- Но кто вы? Для чего?

   -- Я Суриков, художник, девушка необходима для картины, и ее другая заменить не может.

   Хозяин начинает что-то соображать, просит даже Василия Ивановича войти. А кончается все чаепитием, и в конце концов образ прекрасной девушки появляется на картине.

   На товарищеских собраниях Суриков подолгу не появлялся, так как уезжал из Москвы на поиски натуры на этюды. Частных же, семейных собраний у москвичей почти не водилось, к потому мне с ним редко приходилось встречаться.

   По рассказам, вначале трудновато жилось художнику.

   Для больших полотен у него была настолько малая комната, что картину приходилось писать по частям, закатывая половину холста в трубку. И при этих условиях он умел выдерживать единство в своих вещах. В квартире было холодно, работать приходилось стоя в валенках.

   Для того чтобы уйти отдохнуть от образов, которые стояли в его воображении и требовали своего воплощения, при страшно мучительных условиях работы, художнику надо было переключаться на другое, такое же сильное, как живопись, искусство, -- и Суриков находил отдых в музыке. Отдыхая в ней, он в то же время получал и новую зарядку для дальнейшей работы. Забравшись с ногами на диван, Василий Иванович играл на гитаре и пел народные сибирские песни.

   При полном равенстве членов Товарищества Суриков не пользовался, конечно, никакими преимуществами и сам ничем не выделял себя из общей среды; вел себя необычайно скромно и просто, что не мешало каждому товарищу сознавать громадную величину и ценить его по заслугам.