Гумилёв сын Гумилёва

Ахматова и в самом деле все больше времени проводила в столице, где ей приходилось жить то у Ардовых на Ордынке, где всегда было много народу, то у своего литературного секретаря Ники Глен на Садовой-Каретной, где в большой коммунальной квартире ютились шесть семей, то у Марии Петровых на Беговой, то у Любови Давыдовны Большинцовой-Стенич в Сокольниках.

Наталия Ильина вспоминает, как по вечерам провожала Ахматову «на ночлег к кому-нибудь из друзей: к Марии Сергеевне Петровых, к Фаине Григорьевне Раневской или на квартиру Шенгели. <…> Мы влезаем в переполненный автобус. <…> Мест нет. Ахматова пробирается вперед, я задерживаюсь около кондукторши. Взяв билеты, поднимаю глаза и среди чужих голов и плеч различаю хорошо мне знакомый вязаный платок. <…> Старая женщина в потрепанной шубе, замотанная платком. <…> Ее толкают: "На следующей выхóдите?"».

Юлиан Оксман удивлялся, что Ахматова, «проводящая больше половины года в Москве, живет в таких трудных условиях – всегда "на краешке чужого гнезда", как бедная родственница». Лингвист А.А.Реформатский называл это «бедуинским образом жизни». Ахматовой нравилось его определение.

Иногда Ахматова как будто стряхивала с себя пунинское наваждение и вдруг с «нарастающим гневом» говорила Чуковской: «Ирочка и Аничка никогда не помнят ничего, что меня касается. Они хотят жить так, будто меня не существует на свете».

ЗАВЕЩАНИЕ АХМАТОВОЙ

20 сентября 1955 года, когда Гумилев в лагере еще таскал опилки из-под электропилы и писал Абросову об отражении аридизации климата Центральной Азии в китайских источниках, Ахматова неожиданно отправилась в нотариальную контору и написала завещание, по которому все имущество, «…где бы таковое ни находилось и в чем бы оно ни заключалось, наличные деньги, ценности, облигации госзаймов и причитающиеся мне гонорары от издательств, я завещаю в полную собственность ПУНИНОЙ Ирине Николаевне».

Ирина Пунина утверждала, будто решение Ахматовой было для нее совершенно неожиданным. В это поверить просто невозможно. Ахматова боялась смерти и вообще не любила говорить ни о завещании, ни о наследстве. Настолько не любила, что Маргарита Алигер была потрясена, услышав от нее слово «наследник»: «Наследник? Какое странное в устах ее слово! Значит, уже задумывалась о конце?» Разговор этот происходил осенью 1965-го в Боткинской больнице, за несколько месяцев до смерти Ахматовой. Но десять лет назад Ахматова была от мыслей о смерти, наследстве и наследниках гораздо дальше.

Трудно представить, чтобы Ахматова сам решилась пойти в нотариальную контору и вообще нашла туда дорогу без посторонней помощи. Но «посторонняя помощь» как раз оказалась под рукой. В нотариальную контору ее привела Ирина Пунина.

И почему вдруг она решила лишить Гумилева наследства именно осенью 1955-го? Если бы дело происходило весной 1955-го, во время ссоры, когда Лев писал Ахматовой полные упреков письма, когда он жаловался на мать Эмме Герштейн и Наталье Варбанец, тогда понятно. Но в сентябре 1955-го никаких следов новой ссоры не было. Более того, даже после ссоры 30 сентября 1961 года, когда они окончательно расстались, Ахматова нигде и никогда не говорила, что собирается лишить Гумилева наследства.

Написать столь чудовищное завещание Ахматова могла только под влиянием Ирины Пуниной.

Когда Надежда Мандельштам будет убеждать Ахматову уничтожить это завещание, Анна Андреевна станет без конца ссылаться на «Ирочку»: «Что скажет Ира? Она обидится, что я ей не доверяю…»; «Вы не знаете Ирочку…»; «Вдруг Ирочка узнает!»

Ахматова порвала завещание в день возвращения Гумилева, то есть 15 мая 1956 года. Но еще очень долго не могла собраться поехать в нотариальную контору и отменить его официально, ведь у нотариуса хранится один из экземпляров, с которого, в случае необходимости, тут же сняли бы копию, и завещание вступило бы в законную силу. Почемуто Ахматова была уверена, что все эти формальности никакого значения не имеют, а после ее смерти бескорыстная и благородная Ира, разумеется, все и так отдаст законному наследнику: «Ирочка справедливая и все отдаст Леве…»

Ахматова поехала к нотариусу только под сильнейшим давлением Надежды Мандельштам и Анатолия Наймана, который, собственно, и отвел ее к нотариусу 29 апреля 1965 года. В отличие от Пуниной Найман защищал не свои интересы, а интересы Гумилева, с которым был едва знаком и который его, Най мана, не любил и не доверял ему, как и всему «еврейскому окружению» Ахматовой. Анатолий Генрихович в «пунических войнах» показал себя человеком бескорыстным и благородным.

В 2005 году на страницах журнала «Звезда» появилось интереснейшее исследование Анны Каминской «О завещании А.А.Ахматовой», где она выдвигает собственную версию истории завещания. Найману в этой истории отведена роль главного и, несомненно, отрицательного героя.

Каминская намекает, будто Найман подделал документ – «заявление» Ахматовой об отмене завещания. Аргументы такие: есть противоречия между показаниями Наймана на суде и его собственным рассказом об отмене завещания, который он поместил в свои «Записки об Анне Ахматовой». На суде Найман сказал, будто бы он отлучился, когда Ахматова писала свое заявление, а видел только, что Ахматова собственноручно поставила подпись. В своих «Записках» Найман рассказал, что сам по просьбе Ахматовой написал заявление, а та его только подписала. Подлинник заявления Каминская нашла в Центральном нотариальном архиве Санкт-Петербурга, он подтверждает правильность именно второй версии Наймана: текст написан его рукой, но подпись ахматовская.

Найман так описывает события в нотариальной конторе: «Ахматова сказала: "Я разрушаю прежнее свое завещание". Он (нотариус. – С.Б.) объяснил, что это надо сделать письменно. Она почти простонала: "У меня нет сил много писать". Договорились, что он продиктует, я напишу, а она подпишет».

Каминская недоумевает: почему же Анна Андреевна не стала писать сама? Разве она была немощным человеком? Ведь она продолжала вести свои записные книжки, причем в них есть записи, датированные 28 и 29 апреля 1965 года.

Трудно сказать, лукавит Анна Генриховна или в самом деле не понимает разницы между записной книжкой и официальным документом в нотариальной конторе. Ахматова вообще не любила заниматься такого рода делами, даже посылки к сыну за нее отправляла Эмма Герштейн. Написать же официальный документ для нее всегда было подвигом. Ей, как и многим творческим людям, очень тяжело давался даже переход на официально-деловой стиль. Александр Николаевич Козырев недоумевал, почему письмо Ахматовой к Сталину составлено так безграмотно, полно орфографических и синтаксических ошибок. Хотя объяснить это как раз просто: перейти на официально-деловой стиль для нее было, видимо, все равно что заговорить на малознакомом языке. Чтобы избежать новых мучений, Ахматова и попросила Наймана.

Между прочим, завещание от 20 сентября 1955 года Ахматова тоже не писала, а лишь подписала текст, набранный машинисткой в нотариальной конторе.

Вот еще пример. Ахматова обещала дать поэту и переводчику Константину Богатыреву рекомендацию в Союз писателей, но все не могла собраться написать. Когда Лидия Чуковская спросила, в чем для нее трудность, Ахматова ответила: «Я просто не умею ничего писать. Ничего, кроме стихов. Вы это знаете. <…> Лидия Корнеевна, приготовьте мне шпаргалку! Умоляю вас! Для вас это пустяки». Это было 10 января 1963 года.

Завещание Ахматовой было составлено в двух экземплярах. Один из них в нотариальной конторе, другой – дома у Ахматовой. Каминская пишет, что завещание из нотариальной конторы таинственно исчезло, фактически обвиняет Наймана в подлоге, а нотариуса Крючкова – в должностном преступлении. Но после того как Анна Андреевна, по ее словам, «разрушила завещание», его и не должны были хранить в конторе. Завещание отправили в архив, где его и нашла Анна Каминская много лет спустя.