Гумилёв сын Гумилёва

Возможно, поэтому его статьи и не приняли в «Анналы экономической и социальной истории» – известнейший, авторитетнейший, почти легендарный французский исторический журнал, который, собственно, и дал название исторической школе. Не помогло и посредничество весьма уважаемого французской научной элитой востоковеда Семена Шишмана, который пробивал статьи Гумилева в «Cahiers du monde Russe et Sovietique» и даже называл Гумилева «хазарским Шлиманом».

Часть X

ПУНИЧЕСКИЕ ВОЙНЫ

5 марта 1966 года, в день смерти Анны Ахматовой, Михаил Ардов приехал в ее последнюю ленинградскую квартиру на улице Ленина. Раздался звонок в дверь. Вошел Лев Николаевич, снял шапку и произнес: «Лучше бы было наоборот. Лучше бы я раньше нее умер». На похоронах Ахматовой он не давал операторам вести киносъемку и, по легенде, сломал две кинокамеры.

Но у Гумилева не было времени скорбеть слишком долго. Вскоре после похорон ему предстоял доклад на чтениях памяти академика Берга, в разгаре была работа над теорией этногенеза, в продажу вотвот должно было поступить «Открытие Хазарии», в издательстве уже давно лежала рукопись «Древних тюрков», Гумилев начал последнюю часть «Степной трилогии». Но время от времени ему все же приходилось отвлекаться научных занятий.

С легкой руки Михаила Ардова тяжба между Гумилевым и Пуниными (Ириной Николаевной и ее дочерью Анной Каминской) получила грозное название «пунические войны». Самого Льва Николаевича Ардов называл «Кунктатором», что тому чрезвычайно понравилось. [36]

Предыстория «пунических войн» начинается очень давно, в середине двадцатых, когда Анна Ахматова поселилась в Фонтанном доме, а маленькая Ирочка Пунина поневоле стала ее соседкой. Ахматова нянчилась с Ирочкой, учила ее французскому, а когда та выросла, вышла замуж и родила ребенка, стала нянчиться c Аничкой Каминской, «Малайкой», как ее называл дед – профессор Пунин.

«Ирина и Аня – единственные люди на земле, которые говорят мне "ты". Я рада, как в детстве», — говорила Ахматова в мае 1954-го. Правда, на земле еще был Лев, о котором Анна Андреевна почему-то забыла. Ему оставалось сидеть еще два года.

Никто не жил рядом с Ахматовой столько лет, как Ирина и Аня. Надолго они расстались только в сентябре 1941-го, когда Ахматову эвакуировали из Ленинграда, а Пунины еще на несколько месяцев остались в блокадном городе.

Ирину Ахматова видела гораздо чаще, чем собственного сына. Неудивительно, что Ахматова к Пуниной привязалась и в последние годы тратила на нее значительные средства.

Скупая и суровая к сыну, Ахматова, кажется, ничего не жалела для Ирочки и Анички. Чуковская была уверена, что только ради них Ахматова, уже тяжело больная, «в 76 лет брала нелюбимую работу – переводы…». 8 декабря 1966-го Лидия Корнеевна писала академику Жирмунскому: «А.А. любила Аню и всегда заботилась о деньгах, квартире, даче для этой семьи. <…> А.А. хотела, чтобы Аничка могла наряжаться, чтобы И.Н. могла лечиться…» Поскольку Ахматова в последние годы жизни зарабатывала много, но денег не копила, то гонорары шли в основном Пуниной и Каминской.

Друзья Ахматовой в большинстве своем недолюбливали Пу ниных, особенно Ирину.

«Жалкая, темная, больная, неглупая, жадная», — так писала о ней Лидия Чуковская, относившаяся к Пуниной лучше многих.

Надежда Мандельштам ждала от Ирины Пуниной «клеветы и гадостей».

Эмма Герштейн впервые увидела Ирину еще в 1937 году: «…эта девочка совсем не походила на обычных детей. Она посмотрела на меня зло, ехидно…» Заметим, что в 1937-м «девочке» шел уже шестнадцатый год, но даже два года спустя Ирина, уже замужняя женщина с ребенком, показалась Чуковской «растрепанной девочкой». С Ахматовой эта «девочка» обходилась довольно бесцеремонно: звала Анну Андреевну запросто «Аней» и стучала в ее дверь кулаками и даже каблуками.

«Пунины – одно из самых гнусных явлений, которое мне довелось наблюдать в своей жизни», — вспоминал Иосиф Бродский.

Но соседство Пуниной и Каминской со временем стало для Анны Андреевны потребностью. Ахматова совершенно не могла жить одна не только в квартире, но даже в санатории. Дело здесь не только в бытовой беспомощности Ахматовой – она нуждалась в обществе. Летом 1958-го в Болшеве Ахматова жаловалась Чуковской: «…одна я больше не могу. Следующий раз непременно возьму с собой Иру».

Так или иначе, Пунины ухаживали за Ахматовой, хотя делали это неохотно и не всегда добросовестно.

В июле 1956-го Наталия Ильина бранила Ирину Пунину: «Анна Андреевна одинока, заброшена, неустроенна».

Лидия Чуковская писала пространнее и жестче: «Союз писателей в писательском доме предоставил квартиру Ахматовой (не Пуниным), они, живя с нею, не считают себя обязанными создавать в этой квартире быт по ее образу и подобию, быт, соответствующий ее работе, ее болезни. Ее нраву, ее привычкам. Сколько бы ни усердствовали, выдавая себя за "семью Ахматовой", — это ложь».

Допустим, Герштейн и Чуковская необъективны, но даже Юлиан Григорьевич Оксман, во время «пунических войн» принявший сторону Ирины и Анички, оценивал Пуниных еще резче и злее: «Дочь и даже внучка Пунина очень холодны к ней (к Ахматовой. – С.Б.), а она их обожает. <…> Я видел у нее Пуниных – и понял, что они ее ненавидят, а не бросают совсем только из корыстных соображений».

Эмма Герштейн описывает сцену, которая многое дает понять в отношениях Ахматовой и Пуниной. Дело было в Комарове, в начале шестидесятых: «…навстречу быстро идут две полузнакомые женщины. Это – бывшие соседки Ахматовой и Пуниных по квартире на Красной Конницы. Торопятся на станцию. А через минуту вижу, как их пытается догнать Анна Андреевна. Спотыкается о проступившие из-под земли огромные корни старых сосен, почти бежит. "Что случилось?" – спрашиваю я в ужасе. "Случилось большое несчастье, — задыхается Анна Андреевна, — я забыла в городе свою записную книжку". В эту минуту приблизилась Ира Пунина, медленно шедшая позади в пижамных штанах. "Как мне все это надоело", — брюзжит она».

Ахматова же относилась к Ире и Аничке заботливо и нежно, многое им прощала и была очень высокого мнения о душевных качествах Ирины Николаевны, считала ее благородной, справедливой и честной: «Ирочка никогда не посягнет на то, что принадлежит Леве…»

Ирина Пунина и Лев Гумилев враждовали друг с другом много лет. Эту вражду провоцировал еще покойный Николай Николаевич, демонстративно унижая Гумилева. Помните? «Масло только для Иры».

По словам Н.Я.Мандельштам, Ирина, узнав о возвращении Гумилева из лагеря, заплакала: «…до меня доносились вопли и рыдания Иры». «Ире бы волю, — комментировала рыдания Иры Надежда Яковлевна, — Лева просидел бы в лагере до конца своих дней. И не почему-либо, а ради доходов, которые она получала со старухи». Анатолий Найман был уверен, что именно Ирина настраивала Ахматову против сына.

После возвращения Гумилева из лагеря между Ириной и Львом случались и перемирия, например, в августе, когда оба поминали погибших отцов – расстрелянного Николая Степановича и умершего в лагере Николая Николаевича. Однажды подвыпивший и подобревший Гумилев, по свидетельству Ардова, даже произносил тост: «Ну, Миша, выпьем за то, чтобы Ира была хорошая». Но перемирие между ними никогда не могло стать прочным миром: «Ира и Лева ненавидят друг друга», — говорила Нина Антоновна Ольшевская. Гумилев называл Ирину пиявкой, которая присосалась к его матери, когда та стала прилично зарабатывать.

Но Анна Андреевна уже попала в совершенную зависимость от Пуниных и очень огорчалась, что все вокруг так «плохо относятся к Ире».

Надежда Мандельштам была уверена, что Пунины только эксплуатируют Ахматову, а сами тем или иным способом выгоняют ее из дома, заставляют каждую зиму отправляться в Москву.