Дневник 1953-1994 (журнальный вариант)

Ожидания ожиданиями, но страх в редакциях и перестраховка — прежние. Диана Тевекелян, работающая в главной редакции “Советского писателя”, причинила немало вреда моей рукописи, взявшись ее прочесть. К тому же сказала всем, что я ее об этом просил. Чудеса! Объясняю ее вмешательство только желанием перестраховаться.

Народные умы расшифровали фамилию Горбачев так: “Гораздо Образованнее, Работоспособнее Брежнева, Андропова, Черненко; Его Время”.

Вот уж поистине в духе наших вечных умильных надежд!

Еще подробность из нашего быта: вологодские власти потребовали у нашего театра (выехал в Вологду на гастроли) около ста пригласительных билетов и были очень раздосадованы (до скандала), что костромичи выделили для гостей 4 — 6 ряды, тогда как надо было дать 6 — 9 ряды. В чем дело? Оказывается, вологодское высшее начальство привыкло сидеть в шестом ряду, все же начальники поменьше должны сидеть позади, а не впереди. Костромичи невольно нарушили этот заведенный порядок и вызвали неудовольствие. Вот вам и Вологда — оплот русского народного духа.

9 июля.

Провел в Москве без малого две недели; выступал на Совете по критике, разговоры разговаривал, прочел роман Дудинцева “Неизвестный солдат”... ^[257] На редсовете “Современника” Фролов ^[258] объявил, что моя книжка о Залыгине “выскочит” через несколько дней. Когда же я зашел к нему в издательство, <узнал>, что ничего подобного, что она в плане четвертого квартала, но в Главлите она уже подписана; и это улучшило мое настроение. Разговаривал с Залыгиным, Черниченко, Личутиным и так далее. Впервые выступал на Совете по критике; лишь Черниченко да я сорвали аплодисменты. Многие спрашивают, когда же я окажусь в Москве? А мне — совсем не хочется там оказаться. Случись такое — не будет у меня душевного покоя, и тысячи мелочей меня погубят.

Литературная среда полна разговоров о переменах в идеологическом аппарате Цека. “У нас республика, а не помойное ведро”, — якобы сказал Янош Кадар, услыхав о назначении послом в Венгрию Стукалина. Однако пока все на постах, в том числе и Стукалин. А вот нашего Баландина наградили орденом Ленина, и послезавтра ожидается приезд в Кострому Воротникова ^[259] на какое-то республиканское совещание по мелиорации. Город выметен, вычищен, дома и заборы в свежей краске и так далее. Неужели, я думаю, люди баландинского типа по-прежнему будут занимать высокие посты? Или достаточно переменить-обновить фразеологию, а командовать как обычно? То, что происходило на Правлении СП СССР, да и на Совете по критике, показывает, что люди, на протяжении трех последних лет цитировавшие — упоенно и громко — поочередно — трех вождей, ничуть этим не смущаются и благополучно занимают свои высокие посты. Они преданны заранее любому курсу политики — старому, архистарому или новому. Закрадывается мысль, что им все равно, чему соответствовать, важно — своевременное, максимально полное и непременно — громкое — соответствие.

Впервые слышал выступление Левы Аннинского; впечатление разочаровывающее: ...пьем, потому что работать не умеем; работать не умеем, потому что пьем; и где-то подспудно — узды не хватает; еще немного, и пожалеем начальников — тоже из любимых и старых Левиных мыслей.

Статья Гуськова и Скопиной в “Комсомолке” ^[260] вызвала отпор со стороны Михалкова и Феликса Кузнецова. Стеной готовы встать — не дадим в обиду Бондарева, а может быть, за этим еще и опасенье, что того гляди — всем достанется от критики: и лауреатам, и секретарям, и гертрудам ^[261].

Пришла рецензия на рукопись Баранова, поддержанная редактором: предлагается вычеркнуть из дневников мальчика все, связанное с репрессиями, с финской войной, с выборами в Верховный Совет. Рецензент не может поверить, что так мог думать и, главное, — на самом деле так думал — этот буйский школьник. Я эту рецензию перепечатаю себе на память, а сокращения делать — откажусь ^[262].

10.7.85.

Возвращался из Москвы (6-го июля) автобусом. После Петровска сзади меня на сиденье оказалось двое. И разговорились. Первого я приметил чуть раньше. Он вошел необычно громко: “Здравствуйте. Где я могу тут устроиться?.. Нет, мне лучше в серединке автобуса”. Потом подсел к какой-то девушке, что-то толковал про кино и телевидение и вообще говорил бойко, каким-то киноголосом и был явно пьяненький. Когда же рядом с ним сел новый пассажир, завязался разговор. (Первого назову Киноартистом, второго — Механизатором.)

К.:Ты чего, с работы едешь?

М.:Да я сачканул. Еще часа два надо бы работать.

К.:Сачканул? Нехорошо ведь. Как это вообще “сачканул”?

М.:Да как? Выпили по две бутылки красного и еще два с половиной литра водки.

К.:Рассказывай, кем работаешь?

М. отвечает, что послан с производства, работает механизатором.

М.:А ты где работаешь?

К.:Не могу сказать.

М.:Как это?

К.:Не могу — и все.

М.(после паузы): Не дело говоришь. Скажи приблизительно.

К.:Это дело, связанное с космосом. И вообще я из-за границы еду.

М.(после паузы): Не дело говоришь.

Тема заграницы не получает развития. Молчание.

К.:Я в Ростов еду. К отцу. Люблю Ростов.

М.:А я в Семибратово. Люблю Семибратово.

К.:Меня в Ростове все знают.

М.:Меня в Семибратове тоже все знают. Я их не знаю, а они все здороваются.

М.(после паузы): Жаль напарника. Завтра будет за меня вкалывать, потому что завтра я не вернусь. Должен же быть у меня выходной. А он будет вкалывать и меня ждать.

К.:Значит, переживаешь? Да?! Замечательно. Вот мы, бывало, за границей вспоминаем Россию и думаем о таких, как ты. Они же переживают! На них Россия держится!

М.(после тяжелой паузы): Не дело говоришь.

К. предлагает выйти в Ростове и выпить.

М.:У меня денег нет.

К.:Я тебе налью рюмочку.

К. по мере приближения к Ростову про обещанное угощение забывает.

Ростов, и К. отчаливает.

12 июля: один; вчера до двух ночи возился с письмами <...> Будет ли время, чтобы перечитать хотя бы часть, что-то припомнить, может быть, что-то взять из своих сочинений; много там чувств, и даже чересчур много, да ведь правда — стыдись не стыдись, а таким был. Просматривал вчера же свое сочинение про “футбол по воскресеньям”, с этого и началось, и полез в эту пыль, и поднялась эта душевная смута и горчайшее сожаление, что столько всего прошло; тогда же подумал, что если напишу, смогу написать что-то сверх критики, то оно должно вместить всю оставшуюсязакритикой мою жизнь и мысль, именно всю, что вместится, потому что ни на что другое не будет уже ни сил, ни времени. То, что я хотел бы написать, должно было бы соединить жизнь, реальных (переиначенных) людей, литературные и прочие книжные впечатления и знания, то есть все, чем живу, чем живет моя память и мое сознание.Всевообще выкладывать плохо, ненужно и даже невозможно, но хватит сил — попробую написать хоть про часть всего. Договорить бы то, что недоговаривали всю жизнь: историю наших дней все равно будут потом переписывать — и не по газетам! — может быть, пригодится и что-нибудь наше.

Какой-то ярославский рецензент насторожился, как это школьник Юрий Баранов удивлялся первым выборам в Верховный Совет: одного депутата — из одного кандидата. И вообще не понимает, как этот мальчик смел так думать: о выборах, Сталине, об аресте отца. Кажется, этот ярославский ясновидец думает, что Баранову все это приписано; Старшиновым, что ли, или мной? Меряют по себе, дикие, испорченные люди, и еще боятся, не устают бояться и пугать других! Вычеркивать я ничего не буду — пусть как хотят.