Записки русского интеллигента

Конечно, всё это я делал зря и глупо. Этим утопическим детским рассадникам и другим утопическим идеям нужно было дать перебродить, и мне вовсе не следовало вмешиваться в этот процесс брожения. Все мои легкомысленные поступки, несомненно, брались на заметку лицами и учреждениями, следившими за моим поведением. А я продолжал делать глупости.

Опять ко мне явился представитель от приходского совета и просил повторить мой доклад в церкви первой классической гимназии: многие-де из-за тесноты не могли попасть на первое собрание. Я опять согласился.

В саратовской газете появилась статья, в которой нас, выступавших, называли мракобесами, и хоть прямо нам и не угрожали, но по тону статьи чувствовалось, что автор рекомендует репрессии по отношению к таким философам {557}. А ведь ещё недавно преосвященный Алексий ругал меня за материалистическое мировоззрение, но это было его частное мнение, и статья в «Волге», которая до сих пор хранится у меня, тогда никаких последствий не имела.

Луначарский в Саратове

Вскоре после этого в Саратов приехал Анатолий Васильевич Луначарский, народный комиссар просвещения {558}. Мы ему были подчинены, тогда ВКВШ {559} ещё не существовало. Я как ректор университета делал доклад Анатолию Васильевичу. Он принял меня не в помещении губоно, а в квартире, где он остановился. Мы сидели за столом, подали кофе. И я в такой обстановке делал доклад. Луначарский держал себя как благожелательное начальство и был очень любезен. Я просил его посетить университет, и он на другой день действительно был в университете {560}.

После официального доклада я попросил позволения обратиться к наркому по личному делу. Анатолий Васильевич любезно разрешил. Я рассказал ему о моём выступлении и о статье в газете. Луначарский уверял меня, что это моё личное дело и никто не имеет права вмешиваться, а тем более указывать то или иное мировоззрение: «Ведь в Москве в церковных службах участвуют артисты, одни делают это из-за заработка, другие – верующие люди по убеждению и участие в богослужении доставляет им удовлетворение. Никто не имеет права вмешиваться в такого рода дела!». Луначарский пригласил меня в театр, где ему предстояло сделать доклад на антирелигиозную тему «Религия и коммунизм» {561} или что-то в этом роде, и дал мне записку, по которой я и прошёл в здание театра.

Луначарский по праву являлся одним из самых блестящих ораторов, но этот его доклад, хотя и блестящий, показался мне несколько вульгарным. Анатолий Васильевич рассчитывал на «смешок», допускал «острословие», вообще как-то подделывался к «массовому» слушателю.

На другой день я принимал его в университете. Показывал ему наши чудесные здания и лаборатории, говорил и о тех затруднениях, которые испытывали мы и в университетской, и в личной жизни. Жить было уже трудно. Одеты все были кое в чём. Случайно навстречу попался профессор-филолог, он был одет как китаец: какая-то тёплая женская кофта, из-под неё торчала не то юбка, не то более длинная кофта, на ногах – неизвестно что, а ведь это был доктор филологических наук (впоследствии он переехал в Московский университет). Профессор Дурново, тоже доктор, ходил как какой-то оборванец и так обовшивел, что к нему было страшно подойти. Обо всём этом я говорил Луначарскому, а «китайца» ему продемонстрировал даже в натуре. Анатолий Васильевич обещал помочь, но ничего из всех его обещаний не вышло. По-видимому, он и не мог помочь в те времена, тем более что его интересы были направлены главным образом в сторону искусства и особенно театра {562}.

Проводили мы наркома, а жизнь потекла сама по себе. Его либеральные разговоры о том, что каждый может поступать по своему разумению, также оказались беспочвенными или, по крайней мере, весьма преждевременными.

Мой арест и содержание в саратовской тюрьме № 3 {563}

В начале Масленой недели мы устроили для ребят костюмированный вечер. И хотя мы жили уже тесно, но ребята всё же весело провели время. На Митюне был албанский костюм, на Танечке – цыганский, а на Мураше – бывший Митин костюм паяца с бубенчиками. Очень мила была одетая амуром с крылышками и годовалая Аничка Свешникова [48].

Гости разошлись. Мы легли спать. Стучат в дверь. Я встал, спрашиваю: кто там? В ответ слышу: «Откройте – представители милиции!». Входят два милиционера и с ними присяжный поверенный А. А. Образцов. Предъявляют ордер на обыск. Мы оделись. Начался подробный обыск. Перерыли весь мой письменный стол. Одному из обыскивающих, по-видимому, понравились мои золотые запонки с монограммами, он всё старался прикрыть их бумагами, но я твёрдо возвращал их на прежнее место. Обнаружили маленький кавказский кинжальчик в серебряных ножнах, но по измерению он под оружие не подошёл. У нас действительно ничего криминального – ни тайного, ни явного – не было. Образцов всё это время сидел в передней. Я сначала думал, что он приглашён в качестве понятого при обыске. Кончился обыск, и мне предъявили ордер на арест {564}.

В таких случаях не разговаривают. Ещё во время обыска на всякий случай был поставлен самовар. Без всякого аппетита выпил я стакан чаю. Перекрестил Катёнушку и спящих ребятишек и отправился. Оказалось – Образцов в таком же положении, что и я.

Шли пешком. Было ещё почти темно. На улицах – оттепель и грязь. Когда мы подошли к тюрьме № 3 {565}, начало светать. Но в помещении тюрьмы было темно, мигали керосиновые лампы. В коридоре стояла очередь арестованных – перед столом, за которым производилась регистрация прибывающих. Я увидел массу знакомых. Тут были профессора Какушкин и Быстренин, начальник Рязано-Уральской железной дороги И. И. Бенешевич, тут был и И. Я. Славин, о котором я недавно вспоминал. Общество самое разнообразное, но, во всяком случае, это была высшая интеллигенция Саратова. Тут были и верующие и неверующие; впрочем, ни одного представителя духовенства я не заметил.

Оказалось, что в эту ночь арестовали громадное количество людей из саратовской интеллигенции, по своим взглядам и действиям ничего общего друг с другом не имевших. Большинство искренне недоумевало – что за причина их ареста? Что ж касается меня, то присутствие Какушкина и Быстренина, естественно, наводило на подозрение, что причина нашего ареста – выступление в соборе, но, с другой стороны, заверение Луначарского {566} и присутствие массы людей атеистического образа мыслей нас совершенно дезориентировало.

Арестованных было так много, что в камеру, рассчитанную на двадцать человек, было помещено более шестидесяти. Это были совершенно «дикие», то есть ни к каким партиям не принадлежавшие люди, совершенно различных профессий и образа мыслей.

Началось нудное «сидение». В камере – страшная грязь. Первую ночь я почти не спал – сидел, ловил клопов и бросал их в горящую керосиновую лампу. На ночлег мы устроились следующим образом: вдоль камеры с двух сторон были нары. По обсуждению, с общего согласия было поставлено, что люди, имеющие менее сорока лет от роду, ложатся на полу – под нарами, естественно, головами наружу, остальные, имеющие более сорока, ложатся на нары головами к стене. Вся компания по такому возрастному признаку разделилась почти пополам. Но даже и при таком порядке лежать можно было только на боку, ощущая присутствие обоих соседей. Я помещался на нарах, так как мне было уже 42 года.