Зигзаги судьбы. Из жизни советского военнопленного и советского зэка

— К старшему лейтенанту Лейкину, быстро!

Это было недалеко, и через несколько минут я уже вошел в хорошо освещенное помещение служебного барака. Среди нескольких заключенных я разглядел небольшого приземистого человека, на золотых погонах которого ясно выделялись маленькие лейтенантские звездочки. Он был гладко выбрит, холеное лицо, короткая стрижка и прическа с пробором, пухлые губы и щеки говорили о благополучии. Ему было лет тридцать.

— Гражданин начальник, заключенный Астахов по Вашему приказанию явился!

Он стоял у закрытой двери своего кабинета и разговор начал здесь, в общей комнате, просто и без каких-либо признаков превосходства своего служебного положения и офицерских погон.

Когда я сообщал все установочные данные своего лагерного формуляра, какие на гражданке необходимы при оформлении в отделе кадров, Лейкин спросил:

— Специальность у тебя есть? После школы учился?

— Нет, гражданин начальник. Поступил в институт, но учиться война не дала.

— Я слышал, ты умеешь рисовать, чертить, хорошо пишешь. Мне нужен такой человек. Я дам тебе простое задание. Сделай мне график выполнения плана угледобычи на шахте № 8 за один год. Я напишу цифры месячного выполнения плана, а ты нарисуй кривую за двенадцать месяцев. Сможешь?

Я никогда не занимался такими графиками, но мне приходилось видеть что-то подобное в учебниках. Тогда я не вдавался в суть. Задание действительно было простое, но только при наличии опыта и практического навыка.

По наитию я нарисовал оси, отметил на них месяцы и данные добычи и соединил точки кривой. Сделал стандартным шрифтом заголовок и пояснительные надписи.

Лейкин посмотрел график, оценивая сообразительность и графические навыки (мне показалось, что он доволен), и сказал, чтобы завтра я выходил на работу в ППЧ.

— Гражданин начальник, сегодня меня списали из учкомбината в шахту и определили в рабочую бригаду. Завтра я должен быть утром на разводе.

— Запомни раз и навсегда, все передвижки в лаготделении проходят только с ведома планово-производственной части. И если я тебе сказал выходить на работу сюда — значит другого решения быть не может. Понимаешь?

Так была поставлена точка в разговоре.

У меня не оставалось никаких сомнений в том, что услышанное Лейкиным мнение о моих способностях чертить и рисовать могло исходить только от Пигулевского, которого я потерял из виду с тех пор, как нас привезли на шахту № 8, где он почувствовал себя «рыбой в воде».

Не познакомься я в дороге с Николаем, еще неизвестно, чем обернулась бы для меня работа в шахте. Теперь же передо мной раскрывались иные перспективы — я смог это оценить, когда за спиной осталось два года работы в ППЧ.

Человек, определенный на «общие», со временем теряет свой облик на изнурительной и непосильной работе. Малокалорийный паек заключенных не восстанавливает силы, они уходят безвозвратно, и замученная трудом скотина превращается очень скоро в «доходяг», теряющих интерес к жизни. «Общие» еще в тюрьме представлялись страшным испытанием, ибо они были началом неизбежного конца. В шахте, на лесоповале, в руднике, на строительстве дорог, в карьерах трудно и вольнонаемным, не потерявшим гражданских прав, то насколько же тяжелее нести это бремя тем, кто их потерял. Только физически крепкие, привыкшие к тяжелой работе и получающие помощь из дома, да те, кто нашел кнопки от скрытых пружин лагерного благополучия, могли адаптироваться к таким условиям.

Я же попал на «блатную» работу в престижную плановую часть, не потратив, что называется, ни «полушки». Если в 47-м место в конторе мне досталось за счет швейцарских «шмоток», привлекших внимание заключенных цементного, то в 50-м, кроме лагерной робы, на мне ничего не было, а незавидный «сидорок» с лагерными тряпками «увели» еще на пересылке. Но я опять остался на «поверхности», в буквальном смысле этого слова, так и не испытав соленого привкуса горняцкого хлеба.

Старший лейтенант Леонид Наумович Лейкин приехал в Воркуту из Ленинграда. Как он оказался во внутренних войсках, что заставило приехать на Крайний Север, в заполярную «дыру» с молодой еврейкой-женой Сарой Абрамовной и трехлетним ребенком, я сказать не могу. Я слышал, что он закончил исторический факультет Ленинградского университета, но тем не менее сменил гражданский костюм на офицерскую форму. По всему он относил себя к категории людей штатских, да и отношения на работе между вольнонаемными и заключенными носили вполне цивилизованный характер. Для заключенных он был хорошим начальником, я не видел в нем вольнонаемного апломба, кичливости, зазнайства, повышенного тона, не слышал оскорблений. В режимном лагере для особого контингента, где каждый начальник обязан был проявить строгость и бессердечие к заключенным, этот относился иначе. Он мог «сломать себе шею» и попасть в «немилость» к руководству. Но он не менял лица и продолжал пользоваться прежним стилем. Заключенные отвечали на это уважением.

При необходимости он мог позволить себе даже такую вольность: для срочного оформления материала в комбинат «Воркутуголь» он мог оставить меня в своем кабинете, заперев на ключ, а сам уезжал по делам. Это было запрещено, но он понимал, что ничего противозаконного в его отсутствие я не совершу. Я же действительно успевал выполнить работу и сдавал ее начальнику после его возвращения. Иногда я оформлял стенгазету для комбината.

Надо сказать, что такие «вольняшки» были большой редкостью. Что касается такого стиля работников, я их встречал скорее на свободе. Они обладали «пробивной» силой, легко разрешали служебные дела (да и личные тоже), могли подсобить ближнему, добраться до более значительных высот по общественной лестнице. Я считал, что мне и работникам ППЧ повезло с начальником, при режимных строгостях это можно было назвать подарком.

Когда в 1952 году на меня прибыл персональный наряд «за пределы Воркутлага», Лейкин вызвал к себе и сказал:

— На тебя поступил наряд из Москвы. Я ничего не могу сделать, чтобы оставить тебя здесь. Как сложится твоя жизнь после отъезда, не знаю. Но если ты вернешься назад в Воркуту, постарайся известить меня. Я заберу тебя.

Воспользоваться таким предложением Леонида Наумовича я не сумел — в Воркуту я больше не вернулся.

Кроме Лейкина, в ППЧ работали еще две молоденькие женщины из вольнонаемных: Луиза Ивановна Чебыкина, худощавая, высокая, с некрасивым и простым лицом девица, и Валя Прокопенко, ее сверстница, но замужняя. Муж ее работал старшим экономистом в плановом отделе шахты № 8. Ростом она уступала Луизе Ивановне да и сложена была хорошо — на это особое внимание обращали зэки. Милое и задорное личико ее приветливо светилось. Когда утром она появлялась на работе и, раздевшись после мороза, начинала приводить себя в порядок, зэковские взгляды не могли скрыть вожделения. Такое внимание к Вале вызывало у некрасивой Луизы Ивановны обиду, она переживала мужское равнодушие к своей особе.

Обе женщины скорее походили на принудительное приложение к основному коллективу заключенных, так как вклад их в работу был в общем-то незначительным. А для зэков женское общество было приятным исключением, ведь зоны были уже разделены, и мужики тяжело переносили запрет общения. Женщины тоже чувствовали внимание к себе и были довольны еще и тем, что в общий семейный бюджет поступала и их доля — со всеми доплатами и льготами, которыми расплачивался Север с вольнонаемными за их трудовое участие в таких условиях.

С момента образования нового управления Речлага на производственных объектах и в обслуживающих их лаготделениях была введена система двойного учета использования заключенных с различными производственными показателями. На шахте это были метры проходки горных выработок, тонны добытого угля, производительность труда, затраты человеко-дней, выработка на один человеко-день и т. п.

Для проведения такого масштабного учета на местах были созданы учебные группы счетных работников по ежедневной обработке рабочих нарядов для представления этих сведений в управление контрагентских работ. Для чего понадобилась такая двойная бухгалтерия — производственная и лагерная — известно лишь руководству Воркутугля и Речлага.