Николай Гумилев

Трактуя «Память», очень важно понимать, что ее автору прошедший через горнило революции, имеет отрицательный опыт, отсутствующий у героя — «упрямого и угрюмого зодчего», мечтающего воздвигнуть в России новый Храм Соломона. Автор «Памяти» — это «четвертый» Гумилев, отказавшийся не только от соблазнов отрочества и юности, но и от соблазна, постигнувшего его в зрелые, военные годы — соблазна хилиазма. Никакого отечественного «Нового Иерусалима» не будет, ни о каком «тысячелетнем царстве святых» в России не может идти речи, все, связанное с переживанием этой красивой грезы, на деле — духовное разложение, ересь. Недаром духовное состояние героя, ожидающего явления «Нового Иерусалима», рисуется еще более мрачными красками, чем портрет «декадентствующего» юноши 1906–1908 гг.: там по крайней мере было какое-то обаяние живого действия, пусть и ошибочного:

Здесь же — полная безблагодатность, мертвенность: «зодчий» «нового храма» созидает его «во мгле», «угрюмо» к «упрямо», тогда как сердце «зодчего» «пламенем палимо».

Хороша подготовка ко встрече со Христом!

Ничего подобного нет и не может быть в настоящей христианской духовной работе. Ожидание Царства Божия — ожидание встречи с Любимым. «Господом будет хвалиться душа моя; услышат кроткие и возвеселятся, — поет псалмопевец. — Кто обращал взор к Нему, те просветились, и лица их не постыдятся» (Пс. 33: 3, 6). «Радуйся, Благодатная! Господь с тобою», — обращается ангел Гавриил к Марии (Лк. 1: 28). «Радуйтесь всегда в Господе; и еще говорю: радуйтесь», — учит Павел (Фл. 4: 4). Ни о какой «мгле», «угрюмстве» и «упрямстве» речи нет в помине. И, напротив, «палимое пламенем» сердце — признак не самого лучшего состояния для христианина: так, например, в одной из молитв утреннего правила, обращенной к Пресвятой Богородице, имеется прошение «погасить пламень страстей моих, яко нищь есмь и окаянен».

Герой «Памяти» действительно дождался «встречи в будущем», однако эта встреча радости ему отнюдь не приносит: единственное, чем он озабочен, так это поиском возможностей для спасения души:

«… Не может быть чуда без веры, а так как нет веры, то нет и чуда, — прозорливо замечал некогда Д. С. Мережковский, — […] Может быть, по вере чудо: вера бесовская — и чудо бесовское» (Мережковский Д. С. В обезьяньих лапах // Мережковский Д. С. В тихом омуте. М., 1991. С. 21–22). Вера в «тысячелетнее царство святых», в «земной рай» — вера, несомненно, бесовская, в этом Гумилев убедился за два года до создания «Памяти». Так кого же мог встретить «угрюмый и упрямый зодчий» «во мгле» революционной России?

Здесь, впрочем, мнения исследователей до сих пор расходятся. «Христа», — все-таки настаивает М. Д. Эльзон (см.: Эльзон М. Д. Комментарии // Гумилев Н. С. Стихотворения и поэмы. Л., 1988. С. 587), указывая на то, что, при всех странностях образа «неведомого путника», присутствие «христологической» символики несомненно: «лев» и «орел» — традиционные эмблемы евангелистов Марка и Иоанна, а «сокрытое лицо» напоминает о явлении воскресшего Спасителя на пути в Эммаус (Лк. 24:13–35). «Заратустру», — предлагает «компромиссный вариант» H.A. Богомолов (см.: Богомолов H.A. Комментарии // Гумилев Н. С. Сочинения: В 3 т. М., 1991. Т. 3. С. 538), упирая на то, что в известном философском романе Ф. Ницше орел является постоянным спутником героя, а «лев появляется в последней главе». «Диавола», — честно признается С. Л. Слободнюк (см.: Слободнюк С. А. Н. С. Гумилев. Проблемы мировоззрения и поэтики. Душанбе, 1992. С. 67–68), резонно замечая, что образы как «льва», так и «орла», имеют столь же глубокие корни в сатанистской символике, как и в христианской.

Последнее предположение кажется самым верным. «Заратустру» приходится отбросить сразу — просто потому, что это «мотив из другой оперы» (да будет прощен нам этот каламбур!): символика из Ницше вряд ли уместна в тексте, ориентированном на воспроизведение христианской эсхатологической образности. «Христос» во время Второго Пришествия не может явиться неузнанным — об этом Он Сам предупреждал учеников во время последней беседы в Иерусалимском Храме, рассказывая о признаках наступления «конца века»: «Тогда, если кто скажет вам: «вот, здесь Христос», или «там», — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперед сказал вам. Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», — не выходите; «вот, Он в потайных комнатах», — не верьте; ибо как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого; ибо, где будет труп, там соберутся орлы» (Мф. 24: 23–28).

Явление «лжехриста» у Гумилева, как и подобает, сопровождается «великими знамениями и чудесами»:

Однако, героя «Памяти» они не прельщают, он «все понимает», и готовая вырваться «осанна!» замирает на устах — ведь если поддаться чарам «лжехриста», то «разве кто поможет, чтоб моя душа не умерла?». Приобретенный духовный опыт помогает Гумилеву, автору «Памяти», преодолеть заблуждения «третьего» героя стихотворения, «мореплавателя, стрелка и воина», превратившегося в годы войны еще и в «угрюмого и упрямого зодчего», строителя «Нового Иерусалима». Хилиазм точно так же сброшен с «души» поэта, как и прежние «душевные кожи» — неустанной покаянной работой, никогда не останавливавшейся в Гумилеве. Поэтому финал «Памяти» смыкается с прологом:

Священное Предание знает случаи, когда бес, искушавший святых, являлся пред ними в образе «лжехриста». «Однажды, когда преподобный Пахомий Великий пребывал в уединении вне монастырской молвы, предстал ему диавол в великом свете, говоря “Радуйся, Пахомий! Я — Христос, и пришел к тебе, как к другу моему”. Святый, рассуждая сам с собою, помышлял: “Пришествие Христа к человеку бывает соединено с радостью, чуждо страха. В тот час исчезают все помышления человеческие: тогда ум весь вперяется в зрение видимого. Но я, видя этого, представившегося мне, исполняюсь смущения и страха. Это — не Христос, а сатана”. После этого размышления Преподобный с дерзновением сказал явившемуся: “Диавол! Отыди от меня: проклят ты, и видение твое, и коварство лукавых замыслов твоих”. Диавол немедленно исчез, исполнив келию смрада» (Свт. Игнатий Брянчанинов. О прелести. СПб., 1998. С. 49). Схожая история передается свт. Феофаном Затворником: «Бес явился к одному [старцу], и ну кричать: “Христос идет, Христос идет!” Тот сказал ему: “Убирайся, прелесть лукавая! Не пойдет ко мне Христос: ибо я крайне грешен”, — и бес исчез» (Советы святителя Феофана Затворника. Как научиться молиться. М., 1998. С. 59).