Тайна гибели адмирала Макарова. Новые страницы русско-японской войны 1904-1905 гг.

Из этого одного явствует, что родители его были люди крепкой веры, как говорили тогда — богобоязненные. Они строго блюли обычаи православной веры.

…А шестьдесят лет тому назад, 6 декабря 1788 года, русские войска штурмом взяли турецкую крепость Очаков — твердыню Оттоманской империи на северном берегу Черного моря. Этому успеху предшествовала и предопределила его блистательная виктория генерал-аншефа (тогда еще не генералиссимуса) Суворова под Кинбурном. Суворов же поставил победную точку в войне, взяв Измаил. Отныне весь край между Бугом и Днестром вошел в российские пределы. Вошел навеки.

Неспешно и тихо Южный Буг нес свои незамутненные воды в Черное море. Ни корабля, ни рыбацкой лодки… Столетиями пустынны были благодатные те берега. Лишь изредка проносились окрест разбойничьи отряды крымских татар, вспугивая степных сусликов и дроф.

И вот однажды на высоком безлесном холме, возле которого Ингул вливается в широкий Буг, появились белые палатки, к берегу приткнулись баркасы, запылали костры, раздался частый стук топоров. Солдаты в бело-зеленых мундирах копали траншеи, ставили частокол укрепления. Как-то в жаркий июньский полдень к лагерю стремительно подлетела небольшая кавалькада: офицер в запыленном мундире и двое казаков с пиками.

— Где полковник? — хрипло спросил офицер, не слезая с коня.

Ему указали на палатку в центре лагеря. Офицер соскочил с седла, оправил мундир. Из палатки вышел высокий худощавый человек, очень моложавый на вид. Офицер приложил два пальца к треуголке и доложил:

— Депеша его светлости.

Моложавый полковник взял пакет, сломал сургучную печать и вынул плотный лист веленевой бумаги. На листе было несколько строк, жирно написанных гусиным пером:

Личность необычайно яркая, Потемкин соединял в себе все контрасты своего блестящего и жестокого века. В нем причудливо сочетались смелость и широта деяний с мелочным интриганством, великодушие — с вероломством, личная отвага — с завистью. То был одаренный правитель и свирепый крепостник, преданный долгу солдат и ловкий царедворец. Он помогал великому Суворову, и он же мешал ему. Таков был человек, с чьим именем связано присоединение к России богатейших земель Причерноморья. Земли эти после долгой борьбы были возвращены родине из-под власти турецко-татарских пашей и ханов, хищные шайки которых столетиями заливали кровью русскую землю.

Застучали топоры на Ингуле. Строительство нового порта возглавлял талантливый инженер Михаил Леонтьевич Фалеев. Вскоре зеленые берега побелели от стружек. А на стапеле уже возвышался остов корабля. Поселок рос стремительно: дома, землянки, мазанки, шалаши, палатки множились с каждым днем. У маленького городка было уже все, кроме имени. И вот:

Итак, «нововозводимая верфь» получила наконец имя. Избрано оно было не случайно: турецкая твердыня Очаков, прикрывавшая вход в Бугский лиман, была взята 6 декабря — в день Святого Николая (архиепископа Мир Ликийских, или «Николы зимнего», как говорили и говорят в народе). Родина Макарова, стало быть, ведет свою городскую генеалогию от блистательных русских побед. А ровно через год город подарил Черному морю свое первое детище — первое среди бесчисленного последующего потомства: 25 августа 1790 года с Николаевской верфи был спущен на воду пятидесятишестипушечный военный корабль. Название он получил, так сказать, «традиционное»: «Святой Николай». С тех пор «нововозведенная» в 1788 году верфь на реке Ингул стала главной кузницей нашего Черноморского флота.

«В те поры война была», как говорится в «Сказке о царе Салтане». И даже не одна, а две — на севере и на юге Российской империи. На Балтийском море, на его каменистых берегах на нее напали шведы, на Черном море — турки. Именно «напали», ибо движимые реваншистскими чувствами, шведский король Густав III и турецкий султан Абдул-Хамид по собственному почину объявили войну России. Ну, на Балтике военные дела вскоре явно склонились в пользу русских, сложнее было на море Черном. И тут придется коснуться одного поистине авантюрного сюжета…

— Тятя, — спросил как-то семилетний Степа Макаров у отца, — а что вот старшие ребята бают о «потемкинских деревнях»?

— Брехня это, сынок, — сказал Осип Федорович и, не любя долгих разговоров, повторил: — Брехня.

Вот уже два столетия, как наваждение, висит над южными пределами нашей страны этот поистине «скверный анекдот». Не без остроумия, но совершенно безосновательный и — главное — крайне злобный, он известен всякому человеку в России. Тем паче — на Западе. Там «средний европеец» слыхом не слыхивал о великом Суворове, понятия не имеет, кто был таков князь Потемкин-Таврический, но упомяните ему о тех самых «деревнях», радостно закивает головой.

Пришла пора разобраться. Как-никак, но Степану Макарову довелось начинать жизнь именно в тех местах.

Началось дело с ничего особенного не представлявшего сообщения, которое, однако, мигом облетело все европейские дворы и, разумеется, попало в печать. В начале 1787 года в Петербурге было объявлено, что императрица Екатерина Алексеевна намерена посетить собственной персоной Новороссию. Так стали называться обширные пространства юга, возвращенные в лоно России после изгнания оттуда турецких завоевателей. На нынешней географической карте это суть Херсонская, Николаевская, Одесская области и, разумеется, Крым.

Плодороднейшие эти земли, твердо огражденные теперь русскими штыками от набегов янычар и их подручных крымцев, привлекли вскоре поток переселенцев. Сюда прежде всего подались малоземельные крестьяне с левого берега Днепра, но также из центра России. Шли и люди, совсем не имевшие земли, — бобыли. Перебирались сюда помещики средней руки и совсем уж мелкой вместе со своими крепостными. Все помнят Гоголя, как Чичиков собирался «поселить» свои «мертвые души» не куда-нибудь, а именно в Херсонскую губернию.

Правительство Екатерины II поощряло переселение, давая жителям Новороссии немалые блага, — пограничные с Турцией и Австрией земли следовало укреплять хозяйственно: ведь это был ближайший тыл русской армии, стоявшей у Дуная.

Даже в Россию сведения о новых поселенцах поступали очень скудно, а в Европе о том совсем не ведали. И вот…

— Ваше превосходительство, господин посол Блистательной Порты, вы не можете сомневаться в точности данных нашей разведки. Понимаю, вы можете думать, что министры его величества короля Франции Людовика XVI заинтересованы в союзе с Константинополем, чтобы нанести удар нашим противникам России и Австрии. Но в данном случае у меня есть куда более сильный аргумент, чем донесения наших шпионов. Вот он — свободная, независимая пресса. Тут не только французские газеты, вот издания саксонские, баварские. Извольте ознакомиться сами.

Необыкновенно изящный человек, не носивший по тогдашней моде бороды и усов, в белоснежном, плотно облегавшим голову парике, сделал паузу. Сидевший напротив него посол Османской империи в Париже Гассан-паша взял протянутую ему пачку газет и положил на стол. Разговор шел по-французски.

С вежливой настойчивостью гость продолжал, не смущаясь молчанием хозяина (разговор происходил в турецком посольстве за плотно закрытыми дверьми):

— Пресса, ваше превосходительство, это ведь четвертая власть — после исполнительной, законодательной и судебной, совсем по мысли месье Руссо, — кратко засмеялся гость. — Да, мы не дети, и вы знаете, что наши чиновники всячески стараются повлиять на газетчиков, стараются, но далеко не всегда успешно. Это капризная публика, и не все они жадны до денег.