Старая армия

Сам Деникин, определяя задачу своих «Очерков», подчеркивал: «Вселенская правда нам недоступна. Есть только многогранные отражения ее», — и взволнованно писал: «Тем труднее положение современников, участников событий. Их мысленный взор застилает еще кровавая пелена; их душевное равновесие нарушено; в их сознании события более близкие, более волнующие невольно заслоняют своими преувеличенными, быть может, контурами факты и явления, отдаленные от фокуса их зрения. Их чувства глубже, страсти сильнее, восприятия элементарнее; они жили настоящим, воплощенным в плоть и кровь, — даже те, кто, став духовно выше среды и своего времени, проникали уже обостренным зрением за плотную завесу грядущего… Свидетельство современников, однако, весьма ценно. Не только установлением конкретных фактов, но даже субъективной формой их восприятия, дающей иногда ключ к разгадке многих сокровенных побуждений и действий людей, партий, общественных групп. Свидетельства эти — те кирпичи, из которых история возводит свое величественное здание» ^{88}, — оценка, как видим, достаточно скромная, хотя автор ее безусловно знает цену своему труду; и более соответствующей действительности представляется нам характеристика, данная бывшим сотрудником Деникина (членом Особого Совещания) и его корреспондентом в годы написания «Очерков Русской Смуты», высказавшим, еще на этапе рукописи, и немало критических замечаний, — Н. И. Астровым:

«Может быть, в дальнейшем появится что-нибудь нежданное и негаданное, но для настоящего времени нужно признать, что Очерки — это единственный основной и систематический материал по истории русской революции. План Очерков охватывает весь процесс и во времени, и в пространстве. […]

Выполнение плана Очерков — объективно; хотя симпатии автора и его великие, непримиримые антипатии выступают иногда, может быть, с излишней подчеркнутостью, — подвижничество офицерства — теза — и все пороки общественности — антитеза.

Неведомый еще историк будущего при оценке этого страшного и психологически полного противоречий периода найдет в Очерках обильный материал и нити к пониманию явлений. В Очерках, кажется, не пропущено ни одно из сколько-нибудь значительных явлений революции.

Очерки — это капитальный исторический труд и государственное достояние. Фрагменты бывшей русской государственности должны были бы обеспечить продолжение труда (написано под впечатлением первой трети третьего тома книги. — А.К.) и дать возможность расширить его программу. Работа эта не должна быть в зависимости от спроса рынка и его покупательной способности. […] Ее нужно обставить так, чтобы автор мог продолжать собирать и разрабатывать материалы» ^{89}.

Последние пожелания, впрочем, так и остались пожеланиями — благими, но неосуществимыми. Целенаправленная поддержка Деникина-историка вряд ли могла быть реализована как в силу тяжелого финансового положения русской эмиграции в целом, включая и «фрагменты бывшей государственности», так и из-за того, что к наиболее дееспособным «фрагментам» следует отнести «право-центристскую» группировку, «ориентировавшуюся» на Главное Командование (Врангеля) и Великого Князя Николая Николаевича, а в ней у Антона Ивановича имелись не только критики, но и прямые недоброжелатели, если не ненавистники.

Достаточно обратиться хотя бы к оценке «Очерков Русской Смуты», вышедшей из-под пера И. А. Ильина — в определенном смысле слова «идеолога» Белой эмиграции — и сочетающей неприкрытую хулу со свойственными этому философу и публицисту возвышенными (чтобы не сказать высокопарными) оборотами. Рассматривая труд Деникина прежде всего через призму его конфликта с Врангелем, боготворивший последнего Ильин писал П. Б. Струве об авторе «Очерков»: «Злоба его, чисто личная, по отношению к Врангелю — привела его к написанию завистливо-нечестного, клеветнического и объективно-зловредного пасквиля. […] Виноваты, конечно, мы: до тех пор замалчивали бездарности, грехи и вины Деникина, пока он не сочинил сам себе апологию, а Врангелю пасквиль. […] Признаюсь, что для меня стоит вопрос (и не только для меня), надлежит ли еще подавать руку этому пережившему себя бывшему человеку (вопрос вполне риторический, поскольку о знакомстве и встречах Деникина и Ильина ничего не известно. — А.К.)» ^{90}.

Еще категоричнее (впрочем, не естественно ли это?) высказывается Ильин в письме Врангелю: «…Деникинщина есть керенщина внутри белого движения»; «Белая борьба нуждалась в орлином глазе и крыле, а размер деникинской пернатости был, увы, иной. Воля вождя есть нечто совсем иное, чем дисциплина порядочного дивизионного командира, как бы сильно он ни уверовал в свое водительское дарование»; «Книгою личною, озлобленною, пристрастною и неправдивою — он выдал себе аттестат, который и станет его историческим паспортом. Документ «бывшего человека»; неудачника, не сумевшего превратить свою неудачу в источник познания; человека, не разглядевшего из своей мелкой и мнимой «правоты» своих немелких и немнимых слабостей. Адвокат собственного прошлого и завистливый зоил чужого будущего, он, по-видимому, никогда не осязал душою того величия, которое присуще неоправдывающемуся историческому деятелю, и того отталкивающего впечатления, которое производит мемуарное очернение своих сотрудников. Мы доселе бережно обходили его падение, называя его «крушением дела»; он ныне сделал все для того, чтобы мы не сомневались в том, что крушение дела было обусловлено его личным падением. Пятый том [«Очерков»] не только завершил его работу, но поставил точку на нем самом. Смоется ли, сотрется ли она? Вряд ли… Эта книга писана плебеем, который не справился со своим рангом. Наделал дел; пледировал (по объяснению современного комментатора, «пледировать» — «судиться, вести тяжбу, защищать в суде». — А.К.) за свои дела; пытался свою малость свалить на кривизну других; вынес себе приговор» ^{91}.

Очевидно, впрочем, что не только объективной, но и просто сколько-нибудь взвешенной оценки деникинской и врангелевской позиций периода 1919–1920 годов трудно ожидать от человека, который на смерть Врангеля откликнулся буквально воплем отчаяния: «Ни ум, ни сердце, ни вера в Бога не принимают кончины Петра Николаевича… Впору возроптать!», требовал удостоверений, «что это не летаргический сон!!» и отсрочки похорон «до трупных пятен, до полной, объективной несомненности, что это настоящая смерть» («Подумайте только: в этом необычайном человеке все было необычайно. Это особое строение организма, души, инстинкта») ^{92}, — а для людей, собиравшихся на панихиды помолиться Богу о душе новопреставленного Главнокомандующего, не нашел иных слов, кроме: «ходят призраки и даже не понимают, что без него они исторический прах и политический мусор» ^{93}; и не менее очевидно, что вряд ли был способен понять сдержанность и скромность Деникина Ильин, с фанатическим рвением искавший себе Вождя — объект для поклонения.

Надо сказать, что и Врангель, как мы видели, благородно помогший работе Антона Ивановича согласием на передачу ему необходимых материалов, в частной переписке позволял себе откровенные передергивания — например, отнесение «книг генерала Деникина» к числу «заведомо предвзято» освещавших… «Крымский период» Белого движения ^{94}, хотя в действительности этого периода (когда борьбу возглавлял Врангель) Деникин вообще не касается, — и прямые инсинуации: так, в письме Ильину барон «мимоходом» бросает: «Вы правы, генерал Деникин показал себя мелким заурядным «плебеем». Недаром покойный генерал Алексеев как-то выразился, что «у него душа писаря»» ^{95} (философ не преминул пустить сплетню дальше, в письме Струве предусмотрительно скрыв лишь ее источник — слишком уж пристрастного Врангеля: «Один почтенный генерал рассказывал мне, как М. В. Алексеев характеризовал Деникина: «у него душа штабного писаря»» ^{96}).