Сахаровский сборник

Сегодняшний день в истории нашей страны выглядит страшным и безысходным. Одна надежда, что это лишь сегодняшний день — никто не знает, что будет завтра.

Впервые об Андрее Сахарове мы с мужем, Григорием Подъяпольским, узнали после появления в самиздате его статьи "Размышления о прогрессе, мирном сосуществовании и интеллектуальной свободе". Впечатление было очень глубоким. Поражала широкая позиция автора, столь несвойственная ни официальной, ни даже самиздатской литературе нашего отечества. Как всегда, мир оказался тесен. Нашлись общие знакомые и связи, которые тянулись из прошлых времен. Как бы сами собой выяснились сведения о нем: один из создателей водородной бомбы, однако сам против ядерных испытаний, выступает очень активно против загрязнения среды обитания. Андрей Сахаров происходил из того же круга московской интеллигенции, к которому принадлежали предки Гриши Подъяпольского и сейчас принадлежат наши семьи.

А встретились мы впервые у Валерия Чалидзе. Очень скоро и Андрей, и его жена Елена Боннэр, и ее мать Руфь Григорьевна, и дети стали неотъемлемой частью нашей жизни. Была радость узнавания, было много общих переживаний и сопереживаний.

После эпохи сталинского запрета на мысль и недолгой "оттепели" многие неравнодушные, активные люди стремились искать пути развития отечества, старались довести до широких масс горький опыт прошлого. Они надеялись, что деятельность их поможет нашей стране перейти от деспотии к демократии, а следовательно — к процветанию. В 1970 году В. Чалидзе, А. Сахаров и А. Твердохлебов образовали Комитет прав человека, позже в него вошли И. Шафаревич и Г. Подъяпольский. На "Чкалова" [9] не переводились "ходоки" из разных концов страны. Всем казалось, что если Сахаров — трижды Герой Труда, лауреат государственных премий — заступится, то справедливость восторжествует. И он писал, просил, протестовал, и сначала это бывало действенно, а потом — нет. Однако тяга к справедливому началу в народе так велика, что "поток ходоков" не иссяк и после того, как его выслали в Горький.

Особое значение для нашего времени, да и для будущих времен имеют выступления Андрея по принципиальным вопросам мира, прогресса и прав человека. В какие бы трудные обстоятельства ни ставили его власти и жизнь сама по себе, голос его всегда звучит свободно, раздумчиво, ясно. Многое из того, что мне дано в ощущении, в эмоциях, приобретает в его формулировках смысл истинных проблем, без разрешения которых мир не может обойтись.

Я не мастер писать высокие слова, мое восхищение перед личностью Андрея почти беспредельно, а в буднях жизни я просто люблю его, как и всю семью Сахаровых-Боннэр, и мне хочется вспоминать, ибо что нам остается от прошлого, кроме воспоминаний и… опыта?

Ясное осеннее утро в октябре 1973 года. Воскресенье. Мы втроем — Гриша, Таня Ходорович и я — идем на улицу Чкалова, 48^б. Они — что-то обсуждать и решать, я — вместе с ними. В этот же день Гриша уезжал в командировку. О том, что мы придем, договорились заранее. Нас должны ждать. Звоним в дверь. Голоса в глубине квартиры, какой-то шум, перебранка… Прислушиваемся. Холодком мысль: "Неужели обыск?" Гриша и Таня остаются у двери, я бегу звонить из автомата у подъезда. Возвращаюсь с сообщением — длинные гудки, к телефону не подходят. Их новости не обильны. Шум в квартире смолк. Вроде на восьмом этаже, в квартире над нашей, праздник, слышны голоса. Может, там была перебранка? И все-таки нет. Очень уж четко были слышны голоса за дверью. Решаем, что я опять пойду к телефону — сообщить детям в Новогиреево и еще кому-нибудь по своему усмотрению, а они будут продолжать звонить в дверь.

Удивляюсь тому, что никаких "топтунов" у дома не околачивается, да и, когда мы шли, вроде не было. Это необычно. Автомат у дома уже не работает. Это обычно. Пришлось бежать за Яузу, только там нашла исправный. Дозвонилась по нескольким телефонам, а саму трясет: что-то там… Бегу назад. Около Яузы встречаю Гришу и Таню. Они встревожены тем, что я так долго отсутствовала. За дверьми все так же — никаких признаков жизни. Поворачиваем к дому и видим, как к подъезду подходят такси и высаживаются знакомые. Мои звонки сработали. Спешим наверх. Дверь опять закрыта. Куда же девались приехавшие? Звоним. Нам открывают. В квартире полно народу. Андрей Твердохлебов возится с телефоном, у которого обрезан шнур. Узнаем все — и столбенеем.

Оказывается, перед нашим звонком в квартиру проникли люди, представившиеся членами палестинской террористической организации "Черный сентябрь". Требовали, чтобы Андрей Сахаров отказался от заявления "Об октябрьской войне в Израиле". Угрожали убить его и его близких. Тут позвонили мы. Террористы вроде бы перепугались. Под дулом заставили всех молчать, перевели в дальнюю комнату. А выскочили они из квартиры в тот короткий промежуток времени, когда Таня и Гриша ушли от двери встречать меня, а те, кого я подняла телефонными звонками, еще не появились.

Странная история! Милиция на заявление о вооруженном шантаже реагировала весьма вяло. Только к ночи приехал какой-то "опер". В общем, ни милиция, ни Комитет государственной безопасности господами террористами, орудующими на территории Советского Союза, не заинтересовались. Будто это самое ординарное явление. Штатов у них, что ли, не хватает? И это в то время, как за многими безоружными, а лишь думающими (так называемыми "инакомыслящими") топтуны так и роятся…

Может быть, и можно было бы поверить в "инициативу" арабских террористов, если бы не целая серия кампаний нажима, которые сменяли друг друга и имели одну цель — запугать Андрея: газетная шумиха августа того же года, вызовы Люси Боннэр в КГБ на допросы в качестве свидетельницы, записка от никому не известного "Христианского союза" с нехристианской угрозой убить Матвея (внука), появление в Петрово-Дальнем двух мужчин, угрожавших Ефрему (мужу дочери) смертью ему и ребенку, если Сахаров не прекратит деятельность, открытие "уголовных" дел на Татьяну (дочь) и Ефрема и доведение их до вынужденной эмиграции, исключение из института Алеши (сына) и вынужденная эмиграция его. И, наконец, длящееся по сей день давление на Андрея и Люсю бесправным положением Лизы (невесты сына), которой не разрешают выезд к жениху. Это только некоторые "мероприятия" одного плана: были и официальные беседы в Прокуратуре Союза с недвусмысленным требованием замолчать. И теперь — Горький, под домашний арест и неусыпный надзор. Такова жизнь семьи Сахаровых. Жизнь, требующая постоянного напряжения, проявления самоотверженности и героизма от всех ее членов.

Март 1976 года. Самая черная пора в жизни нашей семьи. От кровоизлияния в мозг, в командировке, в саратовской больнице погиб Гриша. В случившееся нельзя было поверить, его нельзя было понять.

Весь страшный день панихиды и кремации два Андрея держали мои руки в своих: племянник Андрей и Андрей Сахаров. Даже после того как все, что положено, было завершено, осталось ощущение нереальности случившегося. Жизнь в доме потекла так, будто его хозяин еще не вернулся из командировки. Стало еще более людно, чем при нем. Это друзья несли нам тепло своих сердец. Горе еще больше сблизило и породнило нас с теми, кто любил Гришу, — в том числе с семейством Сахаровых.

После катастрофы прошло пять лет. Все, что пережито, — пережито вместе, и у меня не возникает вопроса, кому нести свои сомнения, волнения, страхи.

Однажды по дороге к Сахаровым я обогнала трех человек, которые мне показались удивительными: молодой высокий мужчина, очень красивая, тоже высокая дама в шляпе и пожилая дама остановились у светофора на улице Обуха и ждали, когда загорится зеленый свет. Они никуда не спешили. Мимо них пробегали люди озабоченные, усталые, не обращающие внимания на светофор, да и на них, наверное. И я пробежала. Через некоторое время в квартире Сахаровых зазвонил звонок, и я увидела поразившую меня группу. Красивая молодая дама оказалась Джоан Боэс, певицей.