Мой отец Соломон Михоэлс

«… Расскажу только об одной игре, в которую вовлек Михоэлса и меня Грановский. Однажды он пригласил нас в свой великолепный номер в» Лондонской» гостинице. Он принял нас в роли властительного синьора, угостил вином, а затем сказал деловито: «Вот видите, товарищи, этот пакет? Я купил белую рогожу. Через час придет лучший в городе портной, снимет с вас обоих мерку и сошьет вам мичманские костюмы».

Мы стали протестовать: «Зачем нам мичманские костюмы? И какие мы мичманы?»

Грановский сделал вид, что рассердился: «Вот она, людская неблагодарность! Тратишь время и деньги, а они еще недовольны! Подумать только, какая красота, вчера вы выступали в роли лекторов, а через несколько дней будете прогуливаться по бульвару непременно вместе, как два бравых мичмана».

Михоэлс задумался, потом спросил меня: «Вы можете точно сказать, видали ли вы когда-нибудь в жизни мичманов и что вы о них знаете?»

Я ответил, что знаю по гоголевской» Женитьбе» мичмана Дырку, и еще хорошо знаком с бывшим мичманом Ильиным, ныне Федором Федоровичем Раскольниковым.

«Этого больше, чем достаточно, — сказал Михоэлс и, уже обращаясь к Грановскому, добавил: «Дело должно быть поставлено серьезно. Вы нас приглашаете на роль мичманов в неведомой пока пьесе, которую нам надлежит играть. А какова будет оплата за труд?»

Грановский будто ждал такого вопроса. Он сказал, что заплатит нам по червонцу, в тот день, когда мы наденем мичманские костюмы.

Джентльменское соглашение состоялось. Неулыбчивый одесский портной морского ведомства, ничему не удивляясь и ни о чем не спрашивая, снял с нас мерки. А пока шились костюмы, у нас с Михоэлсом шли долгие разговоры о том, как мы будем представлять мичманов.

«У Грановского есть цель оглупить нас,— говорил Михоэлс, — так как ни по фигурам, ни по росту мы на мичманов не похожи. Не надо этому поддаваться. Если мы станем прогуливаться по бульвару, изображая морских волков, куря трубки и сплевывая сквозь зубы — словом, прибегнем к штампам, — наш наниматель добьется своего и увидит, что мы плохие исполнители своих ролей.

Мы будем действовать иначе — отвергнем привычные штампы и гротескное изображение бравых сыновей моря. Я представляю себе, что Грановский пригласит гостей и все с балкона гостиницы будут смотреть на этот спектакль. Если мы будем вести себя умно, его затея потерпит крах… Для нас главное — ничего не играть, вести себя непринужденно. Мы не нанимались участвовать в параде комедиантов, а только любезно согласились носить эти костюмы. Значит, надо научиться их носить. Сегодня после обеда мы с вами отправимся в порт и познакомимся с какими‑нибудь мичманами.

Мы так и сделали. Но разыскать мичманов не удалось… Однако, Михоэлс все время наблюдал за разными матросами, обращал мое внимание на то, как они ловко носят брюки — клеш, как ловко сидят на них куртки.

Настал день, когда портной принес костюмы. Высокое зеркало отразило довольно нелепые фигуры скорее перезрелых гимназистов, чем морских офицеров.

Грановский, взглянув на нас, сказал: «Хороши!» — и элегантно поднес каждому по хрустящей кредитке. «Алле, марш!!» — скомандовал он. — «На бульвар!»

… Пробираясь вдоль домов, мы прошли до конца улицы. Никто не обращал на нас ни малейшего внимания. Мы вышли на бульвар и медленно направились к зданию гостиницы. У Михоэлса были зоркие глаза, и он издалека увидел, что на балконе у Грановского полным — полно. Постановщик этого необычного спектакля позаботился об аншлаге.

—Ни за что не поднимать на балкон глаза и делать вид, что мы ничего не замечаем,— поучал меня Михоэлс. — Я‑то смогу это сделать, а за вас не ручаюсь. Поэтому я буду вам что‑нибудь рассказывать. Тогда это будет выглядеть очень естественно.

Так мы прошли с ним мимо» Лондонской» гостиницы, повернули обратно, непринужденно беседуя и не обращая никакого внимания на балкон, где Грановский собрал своих зрителей. Потом мы вернулись в гостиницу, переоделись в» штатское» и отправились на вечерний спектакль. Никаких разговоров о» мичманах» с Грановским не было: он молчал, а мы и подавно».

ФАЛЬК

Крохотный» мичман» Александр Дейч прекрасно вписывался в нашу квартиру на Станкевича. Он приходил с отцом после репетиции, взгромождался на стул, сгребал поближе к себе валявшиеся кругом книги и утыкался в какую‑нибудь из них своими совершенно слепыми глазами. Напялив огромные, как бинокли, очки, он зачитывал вслух наиболее забавные места.

— Смотрите, дорогой Соломон Михайлович, что нам говорит Катон: «Во всем мире мужья повелевают женами, всем миром повелеваем мы, а нами повелевают наши жены», — верно подмечено, а? — и он, довольно хихикая, потирал свои коротенькие ручки.

—Ну мы‑то с вами сами просили их нами повелевать,— ответил папа.

Несмотря на комичность фигуры, крошечный рост и полуслепые глаза, Дейч пользовался большим успехом у женщин. На моей памяти он был женат, как минимум, раза три.

На единственном в нашей комнате столе лежали кипы книг, стояли чашки с кофе, валялись черные с зеленым пачки папирос» Герцеговина Флер».

Когда мама вносила в комнату на подносе тарелки с супом, то книги сдвигались в сторону, и трапеза происходила на уголке стола. Однако застольные беседы не делались от житейских неудобств менее увлекательными.

Если маленький Дейч прекрасно смотрелся в комнате, служившей моим родителям одновременно спальней, кабинетом и столовой, то художник Фальк выглядел у нас как Гулливер в стране лилипутов. Он был огромный, тихий, добрый, с печальным лицом и стыдливой улыбкой. Он был наделен редкой способностью слушать и понимать собеседника, сам же он был немногословен, говорил тихим, шелестящим, как бы извиняющимся голосом. Одна моя знакомая сказала как‑то: «твой папа всегда говорит мыслями». Именно так говорил Фальк. По дурости, малолетству и легкомыслию я не вела дневников и записных книжек, да и уровень тогдашних бесед мне казался нормой — «говорить мыслями» было естественным для людей того времени и того круга.

В перерывах между репетициями они появлялись с папой в дверях его кабинета: папа стремительной походкой направлялся к телефону, а за ним, шаркая и косолапя, пробирался между стульями, полками, столами и буфетами Роберт Рафаилович Фальк. Ему было тесно даже в казавшемся мне тогда огромным кабинетном кресле в углу комнаты, в которое он усаживался со словами:

«только не обращайте на меня внимания, Соломон Михайлович». Затем он вытаскивал из портфеля школьную тетрадь для рисования, и принимался делать бесчисленные наброски для папиного портрета.

Над портретом Михоэлса Фальк работал много лет. Бросал, возвращался, начинал заново, снова бросал. В своей книге» Люди, годы, жизнь» И. Эренбург пишет:«… Писателю потребовались бы тома, чтобы рассказать о своем герое, а Фальк этого достигает цветом: лицо, пиджак, руки, стена — на холсте клубок страстей, дум, пластическая биография». Пожалуй, «пластическая биография» — определение наиболее соответствующее живописной концепции Фальковских портретов. Он сам как‑то на вопрос, почему все его портреты написаны анфас, ответил: «Да ведь профиль это то, что дано человеку от природы, а фас — есть результат того, что жизнь сделала с человеком или он сам сумел из себя сделать».

Такой философско — пластической биографией был портрет Михоэлса, написанный Фальком. Когда в 1928 году театр поехал в заграничные гастроли, Фальк, сделавший оформление к таким спектаклям, как» Ночь на старом рынке» и»Путешествие Вениамина III», отправился вместе со всеми и оставался в Париже до 1937 года. Первое, что сказал папа, услышав что из Парижа приехал Фальк, было: «Нашел время возвращаться!«Но по закону» антилогики», господствующей там во всем, кривая архипелага обошла его.

В сорок девятом году, когда возобновилась волна массовых арестов, Роберт Рафаилович, уверенный что на этот раз ему не избежать общей участи, стал придумывать способ, как спасти портрет отца. Его и моя подруга Майя Левидова рассказывала, сколько вариантов он отверг, прежде чем решил замазать полотно маслом — «когда придет время, отмоем!«И он, действительно, отмыл, когда» пришло время» и подарил портрет папиной жене Асе.