Четвертое измерение
Четвертое измерение читать книгу онлайн
Эта книга незаурядного человека о пути, пройденном до него миллионами, впервые опубликовало издательство «Посев» в 1973 г., после чего она быстро стала библиографической редкостью. Однако книга не забылась: ее читали, копировали, «зачитывали», не желая с ней расставаться, и поэтому осуществлено её второе издание. Тот факт, что за четыре десятилетия лет книга не забылась, сам по себе весьма примечателен. Тем более, что описанная в ней страна – СССР, с его ГУЛАГом, - вроде бы ушла в небытие. И, тем не менее, читатели читают эту книгу взахлеб, с удивлением открывая для себя страну, в которой прожили всю жизнь. Секрет неувядающей актуальности этой книги в том, что она не столько о лагерях - хотя они подробно описаны в книге – сколько о Человеке, о том, что не «бытие определяет сознание», а Человек, создающий и изменяющий навязанные ему обстоятельства силой своего Духа.Авраам Шифрин родился в Минске в 1923г. Годовалым ребенком был увезен родителями в Москву, где и прожил вплоть до ухода на фронт в 1941г. Его отец, инженер-строитель, был арестован (по доносу соседа за анекдот) в 1937г. и, как стало позднее известно, отправлен в лагеря Колымы. Мать пытались вербовать в сексоты, предлагая в обмен на стукачество "более легкое наказание" для мужа. Вернувшись домой после очередного вызова в КГБ, она рассказала Аврааму и его старшей сестре, что ей предлагают. Вместе они решили, что на подлость – даже ради отца – идти нельзя. Эта попытка растления пробудила в подростке естественное чувство справедливости, заставила его возмутиться и навсегда превратила его в непримиримого врага преступной и безнравственной власти. В июне 1941г. Авраама призвали в действующую армию и отправили на передний край фронта, в штрафной батальон, где были в основном дети таких же репрессированных. В первый бой их отправили без оружия; на вопрос, чем же воевать, им было сказано: "Ваше оружие в руках врага - отнимите его!" Естественно, мало кто уцелел там. По закону, штрафбат - до первой крови или до первой награды. Авраам был вскоре ранен (в локтевой сустав правой руки) и отправлен в тыловой госпиталь. Руку хотели ампутировать, - он не дал. Дело было поздней осенью, а к весне он руку разработал, перепилив в госпитале весь запас дров. После этого он снова был направлен на передний край и снова в штрафбат! Тут он понял, что закона нет, и власти просто стремятся физически уничтожить тех, кого они сами превратили в своих врагов. Тогда он решил, что не даст себя так легко уничтожить и, когда он был ранен вторично (на сей раз это были множественные осколочные ранения в обе ноги плюс пулевое в правое бедро), по пути в госпиталь Авраам выбросил свои документы и при опросе назвал вымышленные биографические данные: сохранив, фамилию, назвал более ранний год рождения и имя Ибрагим. Вернувшись после выздоровления на фронт, он попал в нормальную часть и стал делать нормальную фронтовую карьеру. Грамотных было немного, а у него все же был один курс юридического за плечами, так что он вскоре стал офицером, а потом попал в военную прокуратуру. Войну он закончил капитаном (при демобилизации было присвоено звание майора), многократно награжденным, дважды раненным - это было достаточным основанием для дальнейшей карьеры на "гражданке". Благодаря завязанным на фронте связям он попал после демобилизации в Краснодарский край на должность старшего следователя края по уголовным делам с подчинением 120 следователей. Ему было 22 года… Он думал, что вот теперь он отомстит за отца, но вскоре понял, что до настоящих преступников, которые обладают неограниченной властью ему не добраться, что преследует он тех несчастных маленьких людишек, которых невыносимая жизнь загнала в тупик и сделала преступниками ради куска хлеба, и что он - всего лишь палка в руках ненавистной ему власти. Поняв это, Авраам ушел из системы прокуратуры и перешел работать в систему министерства вооружения (тогда это было отдельно от министерства обороны) на должность юрисконсульта. К этому моменту он уже был в Туле, неподалеку от Москвы.Шифрин был арестован 6 июня 1953 года. Несмотря на месяц в подземном карцере с холодной грязью по щиколотку на полу, месяц, в течение которого ему не давали спать, таская на ночные допросы, Авраам ни в чем не признался. Тем не менее, его приговорили к расстрелу. Но тут ему повезло: слетел Берия, а вместе с ним Кабулов, Меркулов и прочая нечисть, и после месяца в камере смертников ему объявили о замене приговора на 25+5+5. Сидел он, в основном, в Тайшетлаге, Озерлаге, в штрафняках на Вихоревке и в Семипалатинске (он участвовал в семи попытках побега из лагеря!), последний год досиживал в Потьме. Всего он просидел в лагерях и тюрьмах 10 лет и еще 4 года в ссылке в Караганде. Он всегда смеялся: "Я везучий: в штрафбат послали на убой - не погиб; приговорили к расстрелу - не расстреляли; дали 25 лет - просидел всего десять…"
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
В лагерях считают не единицами, а пятерками, так как в колонне заключенных водят по пять человек в ряду. Когда пятерка проходила в ворота, надзиратель ставил карандашом на доске черточку-отметку. Да, на доске, так как бумаги нет, а доску после использования стругают и пишут на ней вновь и вновь. После того, как все вошли, надзиратели и офицеры сверили свой счет по доскам и, убедившись, что количество совпадает, закрыли ворота.
Вот он, лагерь. Один из тех, о которых в стране говорят лишь шепотом и лишь со своими близкими, — иначе сам там будешь!
Передо мной был ряд бревенчатых бараков, заваленных снегом, из печных труб поднимались к небу столбы дыма. По тропинкам и дорожкам, протоптанным в снегу, деловито сновали чуть согнутые, будто стараясь казаться меньше ростом, люди в черных полупальто, стеганых (из ваты) «бушлатах», как их здесь называли (в «свободной» части страны — «стеганка» или просто «ватник»). И впервые я увидел номера: у каждого на левой стороне груди, на ноге чуть повыше колена, сзади на спине и впереди на шапке, над лбом, был номер, — черные цифры, в пять сантиметров высотой, отпечатанные на белой полосе материала, нашитой на одежду. А сходство людей между собой довершали шапки: из серого грубого материала, с опущенными вниз длинными ушами и клинообразные в верхней части — «шапка домиком».
Мы стояли у ворот, а поодаль столпились заключенные — к нам не подпускали: мы еще не прошли здешнего шмона. Характерно, что конвой нигде не доверяет предыдущему конвою: в тюрьме при выходе обыскали, при посадке в вагон — опять обыск, выходишь из вагона — обыск, подвезли к пересылке — обыск, выпускают на этап — обыск, принимает конвой — обыск, идут люди на работу — обыск, возвращаются с этим же конвоем — обыск при входе в лагерь. Вначале это поражает и страшно раздражает, так как каждый раз грязные руки роются в твоих вещах, выворачивают твои карманы, мерзко ощупывают твое тело. И попробуй только сказать слово: тут же тебя разденут прямо на морозе догола и обыщут с тройной тщательностью. Особенно придирчиво обыскивают блатных: боятся ножей. И, действительно, воры провозят ножи, пряча их умно и с выдумкой. Прячут в стволе костыля у инвалида, в двойных стенках деревянных чемоданов. Видел я однажды, как вынули нож, аккуратно забинтованный в тряпки, из... заднего прохода. Поэтому я уже не удивлялся, когда воров обыскивали особо тщательно. Но как-то на этапе конвой придрался к какому-то одетому в рваный бушлат пожилому человеку:
— Эй, ты, мужик, раздевайся догола!
Послышались возражения, но конвой кричал:
— Давай, давай, скидывай все — я что, не вижу, у тебя на руке вона какая штука выколота! Верно, мегерам с Колымы! Скидавай все!
И действительно: на руке заключенного видна была цветная татуировка. К нему подошли еще надзиратели, и он был раздет догола: вокруг всего тела была вытатуирована обвившаяся цветная змея. Надзиратели и блатные в восторге обменивались мнениями. Подошел офицер, вынул дело голого арестанта и, посмотрев, коротко бросил: «одевайтесь!» — этот татуированный оборванец был Кузнецов — адмирал советского военного флота, кажется, дважды Герой Советского Союза. Блатной...
Для обыска нас повели в отдельно стоящий в углу зоны барак, отгороженный забором от остальной части лагеря: БУР — барак усиленного режима, а в просторечьи — карцер, или «кондей», «трюм». Туда сажают провинившихся: на день, два, или на месяц — на 300 граммов хлеба и воду. Внутри барак разделен на камеры: «маленькая тюрьма в большой тюрьме». После обыска меня, Цатурова, какого-то блатного с нестриженной копной волос (хиппи, как видите, ничего не изобрели, перестав стричь волосы!) и какого-то казаха-инженера отделили почему-то от всей группы и посадили в камеру. Мы начали возмущаться, требовать начальство, но ничто не помогло: мы остались в новогодний вечер в крохотной камере, без надежды увидеть новых людей и лагерь. При раздаче ужина кто-то кинул нам в «кормушку» пакет: десяток печений и несколько кусочков сахара — какая-то добрая товарищеская душа поздравляла нас с Новым Годом! И мы решили: надо отметить его наступление! Для этого мы оставили в кружках, не выпив, принесенный нам на ужин желудевый кофе и печенье, которое прислали нам неизвестные друзья. Часов, чтобы узнать о наступлении полуночи, у нас не было — все личные вещи забираются, а ценные конфискуются в пользу главного грабителя — государства. Мы подозвали часового, стоящего в коридоре, и попросили его:
— Скажите нам, когда будет 12 ночи.
— А зачем? — подозрительно спросил он.
— Хотим встретить Новый Год.
— Что?.. — удивление солдата было неописуемо. — Какой это еще вам Новый Год? — и он захлопнул форточку кормушки.
Мы переглянулись — делать было нечего. Но мы не ложились: всех так или иначе одолевали воспоминания, мы разговаривали, молчали, опять говорили, и вдруг услышали рев гудка, — нам помог какой-то завод, звавший рабочих на ночную смену. Мы подняли чашки с холодной бурдой и шумно выразили свою радость: Валька «Лохматый» выматерился и добавил: «Чтоб им, гадам, уже передохнуть!». Казах что-то весело сказал на своем языке и перевел это нам как пожелание радости. Надежд на встречу будущего года в Иерусалиме явно не было, и поэтому я ограничился кратким «Лехаим!», а Цатуров что-то сказал по-армянски. Дружба народов была налицо.
На наш шум открылась кормушка.
— Вы что делаете? — непонимающе смотрели глаза солдата.
— Новый Год встречаем, — отвечали мы.
— А пьете что?
— Коньяк, конечно, — сострил кто-то и показал солдату остаток коричневой жидкости на дне кружки.
— Солдат, видя, что у нас в руках печенье, — а оно в карцере не полагается, — поверил и, смачно выругавшись, добавил:
— Что же вы, гады, меня не позвали?
— Мы же просили тебя сказать, когда будет 12 часов, а ты отказался, — весело сказал Валька, и солдат, еще раз выматерившись, ушел, удивленный пронырливостью арестантов: это надо же — коньяк достали в карцер!
Так мы вплыли в 1954 год.
А утром нас выпустили в зону. Было очень морозно — не меньше 40° ниже нуля, но зэки были уже на тропинках: кто-то бежал в столовую, кто-то спешил в свободный день сделать какие-то дела. Меня отвели в барак, и сразу же я был окружен толпой любопытных: «свежий» приехал! Вопросы сыпались градом — ведь многие люди сидели еще с 1937 года, но большинство, как я сразу увидел, было «набора 1948 года». Сразу нашлись москвичи, и разговор, перескакивая с темы на тему, шел до полудня, когда нас кто-то позвал обедать. Мы вышли на улицу толпой человек в пятьдесят и шли гурьбой, разговаривая. Вокруг меня были интеллигентные лица, и я ожил от атмосферы дружелюбия. Вдруг один из шедших сказал мне:
— Не оглядывайся, посмотри краем глаза: на ступеньках штабного барака стоит начальник лагеря, майор. И он явно не понимает, кто ты, ведь ты еще в штатской «вольной» одежде и слишком она хороша — он принял тебя за какое-то начальство, неизвестно как попавшее в лагерь и беседующее без него с зэками. Ты только погляди, как он взволнованно расспрашивает надзирателя, показывая в нашу сторону! Слушай, разыграй его, представься инспектором!
К нам уже бежал надзиратель, посланный майором. Растолкав заключенных, он подошел ко мне и, взяв под козырек, осторожно спросил:
— Вы кто такой будете?..
Стоящий рядом зэк небрежно бросил:
— Да вот, беседуют тут с нами.
Растерявшийся надзиратель попросил:
— Вас начальник лагеря просит подойти.
Я, конечно, не желал начинать свою лагерную карьеру с розыгрыша начальника лагеря и пошел с надзирателем. Навстречу мне со ступенек сходил майор с недоумевающим лицом — уж очень я выделялся в своей одежде.
— Вы, извините, откуда? — осторожно спросил майор.
— Прибыл со вчерашним этапом из Москвы, — ответил я. И лицо офицера преобразилось: на нем была злоба и ярость.
— Почему этот зэк раздет? — закричал он на надзирателя. — Я тебе покажу, как пускать раздетого зэка в зону!
На языке этого майора я был «раздетым», поскольку на мне не было лагерной формы и номеров. Надзиратель подбежал ко мне, схватил меня за руку и потащил к какому-то бараку; на сей раз без слова «извиняюсь». В бараке этом был склад, и меня в пять минут одели в ватник и шапку «домиком», повели в комнату штаба, выдали лоскуты белого материала, проштамповали на них мою новую «фамилию» — № С-720 — и я вышел на улицу.
