Четвертое измерение
Четвертое измерение читать книгу онлайн
Эта книга незаурядного человека о пути, пройденном до него миллионами, впервые опубликовало издательство «Посев» в 1973 г., после чего она быстро стала библиографической редкостью. Однако книга не забылась: ее читали, копировали, «зачитывали», не желая с ней расставаться, и поэтому осуществлено её второе издание. Тот факт, что за четыре десятилетия лет книга не забылась, сам по себе весьма примечателен. Тем более, что описанная в ней страна – СССР, с его ГУЛАГом, - вроде бы ушла в небытие. И, тем не менее, читатели читают эту книгу взахлеб, с удивлением открывая для себя страну, в которой прожили всю жизнь. Секрет неувядающей актуальности этой книги в том, что она не столько о лагерях - хотя они подробно описаны в книге – сколько о Человеке, о том, что не «бытие определяет сознание», а Человек, создающий и изменяющий навязанные ему обстоятельства силой своего Духа.Авраам Шифрин родился в Минске в 1923г. Годовалым ребенком был увезен родителями в Москву, где и прожил вплоть до ухода на фронт в 1941г. Его отец, инженер-строитель, был арестован (по доносу соседа за анекдот) в 1937г. и, как стало позднее известно, отправлен в лагеря Колымы. Мать пытались вербовать в сексоты, предлагая в обмен на стукачество "более легкое наказание" для мужа. Вернувшись домой после очередного вызова в КГБ, она рассказала Аврааму и его старшей сестре, что ей предлагают. Вместе они решили, что на подлость – даже ради отца – идти нельзя. Эта попытка растления пробудила в подростке естественное чувство справедливости, заставила его возмутиться и навсегда превратила его в непримиримого врага преступной и безнравственной власти. В июне 1941г. Авраама призвали в действующую армию и отправили на передний край фронта, в штрафной батальон, где были в основном дети таких же репрессированных. В первый бой их отправили без оружия; на вопрос, чем же воевать, им было сказано: "Ваше оружие в руках врага - отнимите его!" Естественно, мало кто уцелел там. По закону, штрафбат - до первой крови или до первой награды. Авраам был вскоре ранен (в локтевой сустав правой руки) и отправлен в тыловой госпиталь. Руку хотели ампутировать, - он не дал. Дело было поздней осенью, а к весне он руку разработал, перепилив в госпитале весь запас дров. После этого он снова был направлен на передний край и снова в штрафбат! Тут он понял, что закона нет, и власти просто стремятся физически уничтожить тех, кого они сами превратили в своих врагов. Тогда он решил, что не даст себя так легко уничтожить и, когда он был ранен вторично (на сей раз это были множественные осколочные ранения в обе ноги плюс пулевое в правое бедро), по пути в госпиталь Авраам выбросил свои документы и при опросе назвал вымышленные биографические данные: сохранив, фамилию, назвал более ранний год рождения и имя Ибрагим. Вернувшись после выздоровления на фронт, он попал в нормальную часть и стал делать нормальную фронтовую карьеру. Грамотных было немного, а у него все же был один курс юридического за плечами, так что он вскоре стал офицером, а потом попал в военную прокуратуру. Войну он закончил капитаном (при демобилизации было присвоено звание майора), многократно награжденным, дважды раненным - это было достаточным основанием для дальнейшей карьеры на "гражданке". Благодаря завязанным на фронте связям он попал после демобилизации в Краснодарский край на должность старшего следователя края по уголовным делам с подчинением 120 следователей. Ему было 22 года… Он думал, что вот теперь он отомстит за отца, но вскоре понял, что до настоящих преступников, которые обладают неограниченной властью ему не добраться, что преследует он тех несчастных маленьких людишек, которых невыносимая жизнь загнала в тупик и сделала преступниками ради куска хлеба, и что он - всего лишь палка в руках ненавистной ему власти. Поняв это, Авраам ушел из системы прокуратуры и перешел работать в систему министерства вооружения (тогда это было отдельно от министерства обороны) на должность юрисконсульта. К этому моменту он уже был в Туле, неподалеку от Москвы.Шифрин был арестован 6 июня 1953 года. Несмотря на месяц в подземном карцере с холодной грязью по щиколотку на полу, месяц, в течение которого ему не давали спать, таская на ночные допросы, Авраам ни в чем не признался. Тем не менее, его приговорили к расстрелу. Но тут ему повезло: слетел Берия, а вместе с ним Кабулов, Меркулов и прочая нечисть, и после месяца в камере смертников ему объявили о замене приговора на 25+5+5. Сидел он, в основном, в Тайшетлаге, Озерлаге, в штрафняках на Вихоревке и в Семипалатинске (он участвовал в семи попытках побега из лагеря!), последний год досиживал в Потьме. Всего он просидел в лагерях и тюрьмах 10 лет и еще 4 года в ссылке в Караганде. Он всегда смеялся: "Я везучий: в штрафбат послали на убой - не погиб; приговорили к расстрелу - не расстреляли; дали 25 лет - просидел всего десять…"
Внимание! Книга может содержать контент только для совершеннолетних. Для несовершеннолетних чтение данного контента СТРОГО ЗАПРЕЩЕНО! Если в книге присутствует наличие пропаганды ЛГБТ и другого, запрещенного контента - просьба написать на почту [email protected] для удаления материала
Примерно на 25-е сутки меня снова повели в спец. корпус. Опять те же вопросы. Но вдруг вместо «уведите его, а то он согреется», полковник Медведев заявил:
— Я вижу, что мы вас не сломали, и отказываюсь от карцера. Я переведу вас в нормальную камеру с кроватью, одеялом, матрацем; вы выспитесь и потом, я уверен, мы поговорим по-другому, так как теперь вы просто озлоблены.
И, вызвав конвой, при мне отдал распоряжение о переводе из карцера в нормальную камеру. Трудно объяснить, что почувствовал я в тот момент. Думаю, что ощущение было более острым, чем спустя 10 лет при освобождении... Меня провели в какой-то коридор с «боксами», отдали мою одежду, и я лихорадочно переоделся в костюм, отдал солдату карцерную одежду, вынул из кармана пачку папирос и хотел закурить. Но в этот момент открылась дверь, и дежурный офицер, стоявший с конвоем, равнодушно произнес: «Раздевайтесь», — а в руках у надзирателя я увидел свой карцерный комбинезон.
— То есть, как это раздеваться? — пытался возражать я. Но тут была хорошо отлаженная машина: меня заставили раздеться, натянуть влажные карцерные тряпки и увели в подвал. И мой карцер показался мне в десять раз страшнее после того, как я «почти» ушел из него.
Так эти садисты добили меня. После этого я уже не помню дней и ночей — все шло как в тумане. Смутно сознавал, что здесь и умру.
На 29-е сутки открылась дверь, и в ней стоял не выводной офицер, а начальник тюрьмы; меня повели в баню, пустили в горячий душ. Я сел на пол и блаженно погрузился в тепло. Тогда я ничего не понимал и не знал, почему извлекли меня из, карцера и перевели в камеру. Лишь много месяцев спустя я узнал, что в этот день были арестованы Берия, Кабулов, Владзимирский, Меркулов и другие главари КГБ СССР. Очевидно, начальник тюрьмы, зная, что я сижу по личной записке Кабулова, решил самолично выпустить меня из карцера: а вдруг вообще надо будет выпустить, а он уже почти без сознания?
Повезло. «Еврейское счастье»... Но ведь, действительно, повезло!
Глава II
Примерно месяц меня не вызывали. Лишь потом я узнал, что это был период расстрелов и арестов в аппарате КГБ, когда Хрущев и Булганин расправлялись с Берией и ставили в КГБ своих людей. Но это ничего не изменило в моей личной судьбе. Началось опять следствие. И никаких перемен я, не знавший о громадных для страны событиях, — не увидел. Следователи были новые и чином пониже — майоры, капитаны, но методы их были на той же «высоте». Увидев, что я настаиваю на своем, они спокойно перешли к ночным допросам: меня приводили из камеры в 10 часов вечера, когда заключенным разрешается лечь в постель, и следователи (по 3-4 человека) всю ночь задавали мне издевательские вопросы. Иногда заставляли по десятку раз рассказывать биографию и мелочно придирались, если я в чем-нибудь несущественном ошибался. Иногда они просто читали что-то свое, а я сидел. Но спать не давали ни минуты. А в шесть часов утра, когда заключенные должны встать с коек, и спать нельзя, меня отправляли в камеру и там, стоило мне только прикрыть глаза, открывалась «кормушка» (металлическая форточка в дверях для передачи пищи) и зычный голос надзирателя орал: «Не спать!»
После месяца такой бессонницы я впал в состояние прострации и уже мало что сознавал. Иногда я засыпал сидя, падал; меня обливали водой. Но это все было почти вне сознания. Очевидно, это тогда меня и спасло.
Неожиданно эти допросы прекратились, и опять длительное время меня никто не трогал, а потом какой-то следователь процессуально закончил дело в несколько дней и дал мне прочесть этот том, состоящий из моих допросов. Правда, были там и другие листы: допросы моих близких. Это было как свидание... Я долго сидел над листами, глядя на родные подписи. Из материалов дела было ясно, что никаких доказательств против меня нет. Но я прекрасно понимал, что конец дела — это получение тюремного срока. У меня уже был опыт: арест ни в чем не повинного отца, в 1937 году и воспоминание о бесчисленных арестах 1937, 1938 и 1948 годов... Я знал, что КГБ при аресте почти никогда не освобождает, действуя по принципу: «был бы человек, а статья найдется». Мне уже потом, в лагере, рассказывал один человек, что когда его били во время следствия, он сказал: «Я же еще подследственный, меня суд может оправдать...» Тогда следователь подвел его к окну и, показав на толпу, снующую внизу на площади, сказал: «Вот эти — подследственные, а ты уже осужденный».
После окончания следствия меня перевели в одиночную камеру Бутырской тюрьмы. За несколько дней до суда я получил обвинительное заключение. На папиросной бумаге (неразборчивый шестой экземпляр) было написано, что следствием и агентурными данными доказано, что я, «пробравшись» на работу юрисконсульта в систему Министерства вооружения СССР, на протяжении ряда лет занимался шпионажем в пользу США и Израиля. Что именно я делал и какие сведения передавал, — сказано не было.
Через несколько дней меня повезли в суд. Это оказался военный трибунал Московского военного округа. Привели меня в какой-то небольшой кабинет, вошли три офицера — суд. Пришел еще один с моим делом. И трибунал объявил о начале слушания дела: скороговоркой, без церемоний — все понимали, что это проформа. Монотонность суда была нарушена лишь один раз: при моем заявлении о том, что какой-то текст допроса искажен и что я во время следствия еще генералам Кабулову и Владзимирскому говорил об этой ошибке, — председатель прервал меня окриком: «Нечего тут ссылаться на расстрелянных врагов народа!» Я сел. От удивления у меня, наверное, было такое лицо, что растерявшийся председатель трибунала понял, какую оплошность допустил, и заявил: «Это все несущественно, судоговорение продолжается». Но я уже ничего не слушал и блаженно улыбался — и эти пошли к дьяволу в лапы! Хороший мартиролог: Ягода — 1936 г., Ежов — 1940 г., а теперь и Берия!
В таком состоянии я был и во время перерыва — суд ушел в совещательную комнату. Все же я не ожидал смертного приговора. Но произнесено было четко: приговорить к высшей мере социальной защиты — расстрелу.
Какая садистская формулировка — «социальная защита»! Они от нас защищаются!
Меня увезли, и в Бутырках отвели в корпус смертников. Мне повезло — я пробыл там очень мало, лишь несколько дней. А люди там в ожидании исполнения приговора или замены его сидят месяцами... И каждый вечер за кем-то приходят: или берут на расстрел, или объявляют о замене приговора и уводят в другой корпус. Происходит это так: корпус смертников — проходной коридор с 20-ю камерами. И если после 10 часов вечера, после отбоя, кто-то открывает дверь коридора, все камеры замирают в ожидании: за кем? Шаги идут и останавливаются около какой-то камеры. И тут все превращаются в слух... Чью-то дверь открывают и, если объявляют о замене, то все спокойно, но если берут на расстрел, то, как правило, слышна борьба, сопение, рычание, иногда стук падения тела и хрип, когда в рот всовывают резиновую «грушу», чтобы заглушить крик. И тогда все камеры начинают неистовствовать: бьют в двери, орут, матерятся — общая истерика овладевает большинством перенапрягшихся, измученных людей. Какой-то сосед через стенку от меня обычно подтягивался на решетку окна и дико кричал: «Я живой, гады! Я еще живой! Живо-о-ой!» И тогда надзиратели открывают «кормушки» и обливают людей из пожарных шлангов водой. Шум стихает. Ночь. До следующего вечера можно спать.
Камеры смертников — не одиночные. Со мной сидел некий Гриша. Парень лет 25, приехавший по доброй воле из Англии. Туда он попал ребенком: увезла сестра в Германию, когда гнали на принудительные работы. Гриша подрос и попал в банду контрабандистов, а потом к перевозчикам опиума. Говорил он мне, что жил весело и разгульно. Но вот однажды они попали в засаду интерполиции в Англии, при погоне он скрылся в посольство СССР, и его в тот же день отправили в Россию каким-то советским пароходом. А здесь — посадили и заявили: «Ты английский шпион, нас не обманешь».
