Желябов

Мы никогда не можем устранить иллюзии, что человек сознательно и свободно ставит себе известные цели, пусть наука и убеждает человека в противном.

Отсюда:

- Закон хода исторических событий оказывается с этой точки зрения определенным предметом исследования: надо уловить в каждую эпоху те цели, умственные и нравственные, которые были в эту эпоху сознаны наиболее развитыми личностями, как высшие цели, как истина и нравственный идеал; надо открыть условия, вызвавшие это миросозерцание… тогда от пестрого калейдоскопа событий исследователь неизбежно переходит к закону исторической последовательности…

- Волей-неволей приходится прилагать к процессу истории субъективную оценку, т. е. усвоив, по степени своего нравственного развития, тот или другой нравственный идеал, расположить все факты истории в перспективе, по которой они содействовали и противодействовали этому идеалу, и на первый план истории выставить по важности те факты, в которых это содействие или противодействие выразилось с наибольшей яркостью.

Словом, понятие прогресса есть понятие чисто субъективное. Это был отказ от науки, поскольку речь ила о деятельности человека. По поводу этого субъективизма Энгельс писал:

- Друг Петро… является эклектиком, который изо всех различных систем и теорий старается выбрать то, что в них есть наилучшего… Он знает, что во всем есть своя дурная и своя хорошая сторона и что хорошая сторона должна быть усвоена, а дурная удалена.1

1 Цитируется по Плеханову. Собрание сочинений, т. 24. "Предисловие к русскому изд. книги А. Туна".

Несмотря на всю антинаучность этих построений, на крайний их субъективизм, а вернее, благодаря именно этим свойствам, социология Лаврова господствовала в умах тогдашней.разночинной интеллигенции, вполне соответствуя ее утопическим настроениям, отвлеченным моральным нормам, выделяя и поднимая личность революционера, идеализируя его положение. Лавризм не пользовался большим признанием на практике. Бунтари-бакунисты в работе легко брали перевес над лавристами-пропагандистами. Но "Исторические письма" Лаврова сделались настольной книгой интеллигенции наряду с книгой Бакунина "Государственность и анархия*. Признанием пользовалась и проповедь Лаврова "недалаченого долга" перед народом, его призывы к самоотверженности ради народных интересов. Вообще же лавристы по сравнению с бакунистами являлись своеобразным правым крылом, оппортунистами и эклектиками.

В 1870 г. был переведен на русский язык первый том "Капитала". Его усиленно читали, не в пример другим произведениям Маркса, почти у нас неизвестным. Учение о прибавочной стоимости, о первоначальном накоплении, о методах порабощения и угнетения, об отношениях между трудом и капиталом воспринималось с жадностью, но вся система научного социализма: диалектика, исторический материализм, учение о классовой борьбе, о противоречиях, объективный, строго научный анализ общественного процесса - оставались чуждыми революционной молодежи. В искаженном, вульгарном виде экономический материализм, пожалуй, усваивался только в некоторых положениях бакунизма.

Помимо бакунизма и лавризма, основных идеологических тогдашних направлений, было еще одно течение -• ткачевское. Нечаевец Ткачев проповедывал захват власти революционным меньшинством. Якобинские взгляды Ткачева нашли признание значительно позже среди некоторых видных народовольцев, пока же к ним относились отрицательно.

Революционные настроения начала семидесятых годов были, как видно, не только утопичны, но и крайне противоречивы. Революционный разночинец считал себя критически-мыслящей личностью, направляющей исторический процесс согласно своим нравственным идеалaм; в то же время он готов был растворять себя в крестьянской стихии. Он выходил бороться с огромным государственным аппаратом и отрицал значение политической борьбы; субъективно старался примкнуть к социалистическому движению на Западе, к интернациональной борьбе рабочих и проповедывал своеобразное славянофильство, усматривая в крестьянской общине оплот против надвигающегося с Запада производства, отрицал собственность на средства производства и обращался к мелкому собственнику, игнорируя в то же время пролетариат: объявлял борьбу всяким предрассудкам, а некоторые патриархальные предрассудки в крестьянстве считал социалистическими навыками… С такими взглядами пошел в бой с самодержавием революционер-семидесятник.

Труден и скорбен был его путь. Много разочарований, мук, бед таил он в себе. Но никогда не следует забывать, что эти революционеры, стоявшие на стороне крестьянства, были единственными, поднявшими на свои молодые плечи гигантскую ношу в то время, когда все "общество", т. е. разные либеральные болтуны, мечтало лишь "применительно к подлости", трусливо пряталось, занималось наживой и в лучшем случае показывало кукиш в кармане.

РЕВОЛЮЦИОННЫЕ КРУЖКИ ЖЕНИТЬБА

В 1872 г. Желябов возвратился в Одессу. В университет его не приняли, но он продолжал участвовать в студенческих кружках, сотрудничал в нелегальном журнале. Взгляды Желябова в то время, видимо, не отличались определенностью; своими помыслами он тянулся к трудовому крестьянину, к рабочим и ненавидел деспотизм.

Нелегальные кружки отличались пестротой. Много было сумбурного. Некий француз доктор, не без успеха призывал поселиться в теплых странах, ходить там нагишом, питаться одними фруктами и утвердить социалистический строй под тропиками, на что Бакунин ему однажды ехидно заметил, что он предпочитает питаться буржуазным мясом. Был также кружок Ковальского. Впоследствии Ковальский оказал первое вооруженное сопротивление при обыске и был повешен, но в те годы он отрицал революционную деятельность и надеялся на сектантов.

Наиболее влиятельным являлся кружок Волховского. Участник нечаевского процесса, очень образованный литератор, Волховский, находясь под полицейским надзором, возглавлял кружок, в котором преобладали взгляды Лаврова. Кружок вел работу среди студентов и рабочих. Среди рабочих распространяли нелегальные книги: "Хитрую механику", "Сказку о четырех братьях", "Чтой-то, братцы, как тяжело живется рабочему люду на Святой Руси", "Паровую молотилку". Более развитым давали Флеровского "Положение рабочего класса в России", Лассаля, журнал "Вперед", Бакунина, книгу Соколова "Отщепенцы".

Желябов был принят в кружок Волховского. Ввел его в него Чудновский. По его словам Желябов пережил серьезные колебания. Вот что сообщил Чудновский о них:

- Все время я внимательно следил за чрезвычайно подвижной физиономией Желябова и от меня не могло ускользнуть то необычайное волнение, которое все сильнее охватывало его, по мере развития мною сделанного ему предложения. Когда я кончил, Желябов поставил мне категорический вопрос: "Как я бы поступил, если бы на моих руках находилась нежно-любимая семья: отец, мать, братья и сестры, благосостояние которых всецело бы зависело от меня, и мне при этих условиях было бы предложено примкнуть к такой организации, принадлежность к которой сопряжена была бы с серьезным риском и могла бы во всяком случае лишить меня возможности быть полезным любимой семье".

Чудновский ответил, что помимо любви к семье и к родителям есть более повелительные чувства долга перед родиной и народом.

- В глубоком волнении Желябов с четверть часа энергически прошагал по моей комнате. Затем обратившись ко мне, он заявил мне, что берет себе на размышление три дня - и распростился со мной.

- . Через три дня Желябов, заметно осунувшийся, явился ко мне и проникновенным голосом объявил мне, что Рубикон им перейден, корабли сожжены, и он окончательно и бесповоротно решил примкнуть к нашему кружку. Я ознакомил тогда его с составом кружка и предложил ему принять на себя пропаганду в среде интеллигентного общества. Желябов очень охотно принял на себя эту миссию, заявив, что он предоставляет себя всецело в распоряжение кружка.1