Спустя вечность

В дни моего детства в самом Эйде и в окружавших нас усадьбах не предпринимали никаких мер, чтобы уберечься от туберкулеза. Я долго с грустью вспоминал, как болел мой друг Улав, он умер года через два после окончания школы. Улав тоже не был в санатории, его мать считала, что такова воля Божия: и ее муж, и младший сын умерли от чахотки, а теперь вот — и Улав.

Мама пыталась помочь им, но столкнулась с непониманием. Мы все очень любили высокого, худого Улава. Он часто приходил в Нёрхолм, помогал нам выпалывать сорняки и немного на этом зарабатывал. Мама поинтересовалась у нашего домашнего доктора, есть ли у Улава надежда выжить. Доктор грустно покачал головой, но сказал, что Улаву будет легче, если ему каждый день давать понемногу портвейна — Улаф пил его с удовольствием…

После того как наша школа стала слишком мала, большую часть учеников из Эйде перевели в новую школу в Хомбор. От Нёрхолма до новой школы было четыре километра, иногда нам везло, и мы доезжали туда с какими-нибудь попутчиками. Машин в ту пору на дорогах не было. В снежные зимы мы ходили в школу на лыжах, а то и зимой и летом приходилось ходить пешком, впрочем, это шло нам только на пользу.

Однажды зимой меня подвез домой наш сосед. Он ехал на санях и, поравнявшись со мной, остановил лошадь. «Снимай лыжи и прыгай в сани!» — крикнул он. Потом пощелкал вожжами, и мы покатили дальше. Он сказал, что ездил в Гримстад за доктором. Кристиан Юртвейд, наш лучший плотник, принимавший участие в любом строительстве, которое отец затевал в Нёрхолме, угодил рукой в соломорезку. Ради такой новости следовало остановиться, — чтобы через меня сообщить отцу о случившемся. Возле Нёрхолма я выпрыгнул из саней, и вслед за мной сосед выбросил на снег мои лыжи. Зима в том году была снежная, и хотя у доктора был автомобиль, он не смог бы на нем добраться до Нёрхолма.

В нашей семье существовала традиция устраивать вечера для детей в дни рождения, на Рождество или когда разбирали елку. Мы обычно старались пригласить как можно больше своих друзей и подруг, нам не хотелось делать среди них различия, и помню, как часто мама с испугом смотрела на нарядное шествие, приближавшееся по дороге к нашему дому. Однако она всех встречала ласковой улыбкой и добрыми словами, которые в некоторых случаях были необходимы. Дети смущались и затихали, попав в незнакомую богатую обстановку, в гостиную с картинами на стенах, с красивой мебелью; пугающая знаменитость нашего отца внушала им трепет. Отец как раз недавно получил Нобелевскую премию, и только об этом и говорили в нашем приходе. Вообще отец никогда не был «пугалом» для соседских детей, он любил шутить с ними и для всех находил теплые слова, постепенно дети перестали его дичиться. Рождество 1920 года принесло им еще один сюрприз. Отец купил граммофон! Изумленные дети услышали песни и музыку, доносившиеся из шкафа. Это был граммофон Эдисона, сделанный под шкафчик, из него-то и лились эти звуки, столь непохожие на музыку, исполняемую церковным органом в Эйде или «однострунным ящиком» нашего учителя Маркуссена. Это была их первая встреча с консервированной музыкой.

Такие воспоминания и все эти мелочи как будто зажигают свечи. Я вижу лица, седую голову отца и мамину улыбку, почти такую же, как на портрете, который написал Хенрик Люнд и который и нынче висит в большой гостиной в Нёрхолме.

Порой я испытываю необъяснимый страх: мне кажется, что когда я пишу о прошлом, я как бы исключаю себя из числа тех, кто мне так дорог, — отстраняюсь от этих лиц, чья живая мимика то и дело мелькает передо мной, и ее никогда не может передать фотография. Но тут уж никуда не денешься, что-то всегда теряется, я это вижу по собственным картинам. То, что достигается во время работы, бывает, утрачивает часть своей ценности, которую мне так хотелось бы сохранить.

Однако ценности приходят ко мне и обретаются разными путями. Кроме своих детских книг мама издала два маленьких сборника стихов. Почти все эти стихи были написаны по вечерам, когда домашние уже спали. Среди оставшихся от отца бумаг, в пачке писем, на которой написано Мария, я нашел длинное, из девяти строф, стихотворение, написанное маминой рукой, оно никогда не было опубликовано, это был привет, адресованный отцу. Она послала ему эти стихи, когда он писал книгу и жил не дома, а в отеле в Лиллесанне.

Несмотря на свою длину, это простое, без претензий, стихотворение, оно возникло под впечатлением тех вечерних часов, когда мама переходила от одной детской кровати к другой и смотрела на своих спящих детей. Стихи хранят ее тепло и много говорят о моей матери, образ которой я помню с детства. Но кроме любви к детям, в них звучит признание в любви к нему, отсутствующему.

Я не буду приводить здесь полностью все стихотворение. Ибо прекрасно знаю, что смысл таких «личных» стихов, созданных в минуту вдохновения и скорее всего неотредактированных, бывает очень расплывчатый. Поэтому я мысленно прошу у мамы прощения и как дань своей младшей сестре Сесилии привожу две строфы, которые посвящены ей.

В то время, и вообще, пока я рос, близость к отцу была нерасторжимой с самим понятием авторитет. Отец внушал чувство надежности, не допуская в душу сомнений. Его слово было решающим во всех важных вопросах, мамино — в менее важных, и, конечно, нам было легче обращаться именно к ней, что отцу зачастую не очень нравилось. Теперь-то я понимаю, что он уже тогда боролся за нашу любовь, часто безуспешно. Он редко выступал в роли строгого обличителя, но уж коли такое случалось, он метал громы и молнии, и мы его боялись. Тем не менее, даже сегодня я не могу назвать его гнев несправедливым, каким бы обидным он ни был. Потом уже я иначе воспринимал нашу с ним близость, годы много уравнивают, хотя и далеко не все. Уважение вместе с естественной сыновней любовью я испытывал к нему всю жизнь.

Мне запомнился один случай, который говорит о моем почти сверхъестественном уважении к отцу и страхе перед ним. Мы все отправились в загон для овец, который представлял собой огороженный участок, заросший молодыми дубами и кустами орешника. Нам хотелось посмотреть овчарню, которую отец построил на холме. На обратном пути он поскользнулся и упал, причем одной ногой угодил в «ловушку» из камней и корней. И тогда я один-единственный раз стал его спасителем. Я снял с него башмак с высоким голенищем и множеством дырочек для шнурков, и освободил его ногу. «Ты вел себя как настоящий мужчина», сказал он. И я еще долго чувствовал себя смущенным этой похвалой. Я сумел помочь Ему! На какое-то время он стал для меня обычным человеком, как в тот раз, когда я видел его голым, выходящим из бани…

Отец общался с нами в основном вечером и во время еды. Все остальное время он работал в Хижине Писателя или занимался какими-нибудь делами на усадьбе, это касалось перестроек, которые он затевал из года в год с тех пор, как мы переехали в Нёрхолм. Но вернемся к Кристиану Юртвейду. Покалечив руку, он уехал на некоторое время, но вскоре вернулся очень бодрый, с протезом, однако не менее работящий, чем всегда. Такой человек был отцу по душе — умелый, сообразительный, понимавший все с полуслова.

Случалось, отец заменял маму, когда я не справлялся с уроками, — то есть с письмом и чтением. С самого начала мне было трудно различать буквы b и d. Что же касается арифметики, это он полностью предоставил маме. В цифрах он был не силен, конечно, он знал четыре арифметических действия, но вообще цифр не любил. Однажды, когда у меня возникли трудности с приготовлением домашнего задания, он сказал: