Проходки за кулисы. Бурная жизнь с Дэвидом Боуи

Рост у Дэвида был между пятью футами десятью дюймами и пятью футами одиннадцатью дюймами [178 – 180 см]. Плечи – широкие, как и у меня, и, хотя он всегда был тоненьким, сухожилия и мускулы, которые я заметила в его руках и ногах, предсказывали силу, которую я потом обнаружила и в его груди и бедрах. У него были длинные артистичные пальцы с крепкими, широкими на концах ногтями. Обычно они сжимали сигарету.

Дэвид говорил очень мягко, и тембр его голоса был богат и глубок – почти гипнотически эффективный инструмент. У него были полные чувственные губы, словно требующие поцелуев – может быть, нежных, а может быть, и нет.

Ну, теперь, когда вы познакомились с Дэвидом, вам нужно узнать и кое-какие детали относительно меня.

Впрочем, сперва я хочу внести разъяснение касательно лет, проведенных мной с Дэвидом. Я вполне осознаю, что в большинстве моих читателей я вызываю кое-какие сомнения. Может, я – кто-то, кто делил одно время с Дэвидом жизнь, но не никогда не был действительно важен для него в творческом и профессиональном плане? Просто еще одна малозначительная бывшая благоверная, срывающая пару купюр?

Считаю, что я была весьма важна для Дэвида в наиболее созидательный и коммерчески успешный период его карьеры. Много важных деловых решений были приняты именно мной, точно так же, как именно на мне лежала ответственность за всевозможные ежедневные мелочи. В течение нескольких лет карьера Дэвида была моей РАБОТОЙ.

Давайте это немножко проясним. Давайте взглянем на мою квалификацию. Чем я могла похвастаться? Кем я была?

Что ж, я НЕ была обычной стандартной подружкой из английского предместья – будущей первой женой будущей рок-звезды. Я НЕ была туповатой охотницей до побрякушек с полной ахинеей в голове, набитой вчерашними новостями и кругозором, простирающимся не дальше Портобелло-роуд, да и то в ясный день. Я успела пожить в разных континентах и говорила на двух языках. За плечами у меня было швейцарское образование и театральный опыт – годы его, от принципов режиссуры до хитростей освещения – и я ПО-НАСТОЯЩЕМУ умела готовить и ПО-НАСТОЯЩЕМУ шить, и ПО-НАСТОЯЩЕМУ управлять домом (милые старофасонные леди в дорогих швейцарских пансионах не выпускают недоучек). И конечно, в отличие от Дэвида и его друзей, включая людей, чьей непосредственной работой был менеджмент и промоушн, у меня был балл девять-десять по маркетингу и больше чем достаточно сообразительности, чтобы не проглядеть недостающий клочок бумаги. Так что все эти маленькие засранцы, сведшие мою роль до уровня “Ля Боуи”, и все эти шовинистические мажоры любого пола и рода, списавшие меня со счетов как “жену”, могут лизнуть меня в мою исключительно дипломированную, высоко компетентную задницу и почесть за счастье, что я им позволила. Окей? Разобрались?

Надеюсь, что так, а за сим перейдем к некоторым биографическим деталям.

Я, Мэри Анджела Барнет, американская гражданка, дочь Джорджа и Элен Мари Барнет, родилась в Ксеросе на средиземноморском острове Кипр в 1950 году. Родители моего отца были англичанами, моей матери – поляками. У меня есть брат, на 16 лет старше меня, работающий инженером-горняком в Новой Гвинее. Таким образом, он последовал по стопам нашего отца, проведшего большую часть своей профессиональной жизни в качестве инженера в американской “Сипрес Майнинг Компани” после участия во второй Мировой войне. Он был предводителем партизан на Филиппинах, и его книга, “Три поля перейти” описывает героическую кампанию, по окончанию которой он был награжден многими медалями и стал полковником. Оба моих родителя скончались в 1984 году. Мы были посещающими церковь католиками.

Поначалу я училась в школе при “Сипрес Майнинг Компани” (с обучением на английском), пока в девять лет меня не послали в школу “Сен-Жорж” под Монтре, в Швейцарии. Я окончила “Сен-Жорж” в шестнадцать, провела всего несколько, слава те, господи, месяцев в Женском Коннектикутском Колледже, а затем изучала маркетинг в Кенсингтонском Политехническом Колледже в пригороде Лондона. Мне отказали в дипломе, потому что... Что ж, грубо говоря, я сделала свою работу и знала свой предмет достаточно хорошо, но вела себя в классе не так, как им того хотелось. Мне было слишком весело.

Так что за свою жизнь я успела пожить на Кипре, в Швейцарии, в Коннектикуте, в Лондоне, Нью-Йорке, Лос-Анджелесе, в северной Калифорнии и Аризоне, а также провела много времени во Франкфурте, Берлине и Вене, еще – на островах Гидра, Микон и Спецаи. В настоящий момент я живу в Атланте, штат Джорджия.

У меня двое детей. Сташа, родившаяся в 1980 году, живет со мной. Ее отец, Эндрю Богднан Липка, или Дрю Блад, живет сейчас неподалеку от Лондона. Мой сын, Джо, родившийся у нас с Дэвидом в 1971 году, и звавшийся тогда Зоуи, живет в Англии. Его отец получил право опеки над ним с момента завершения нашего разводного процесса, 8 февраля 1980 года. В этот момент, когда я пишу, прошло уже два года с тех пор как я последний раз разговаривала с Джо и больше десяти с тех пор, как я последний раз разговаривала с его отцом. Что просто ужасно. Чудовищно.

Когда я думаю о нас с Дэвидом и о том, почему мы разошлись, я возвращаюсь к теме эмоциональности: как он прятал свои чувства и скрывал свою ранимость вплоть до наркотической зависимости, вплоть до нашего развода, вплоть до порога смерти.

Помню, как мы сидели с ним в кафе в Швейцарии сразу же после подписания наших бумаг о разводе. Я и сама была тогда в полной депрессии – из-за своих собственных ошибок, конечно, но и сломленная многими годами Дэвидовской холодности и раздавленная его последней жестокой кампанией полного вытеснения меня из его жизни. Я уже не ждала от него ничего другого. Я начала думать о нем, как о человеке настолько равнодушном ко мне, что он вполне мог бы исполнить надо мной смертный приговор.

Но он вел себя совсем по-другому. Он был мягок и участлив, даже ласков, и он говорил открыто и с искренним сожалением о том, что произошло между нами и о том, как он себя вел. Словно пытался снова навести между нами мосты.

Это было так странно для меня и так тяжело. Я просто не в силах была этого понять. Почему этот разговор происходит сейчас, с бумагами о разводе в руках, почему не два-три года назад, когда он мог что-то значить?

Не знаю. Может быть, это терапия, которую он тогда проходил, помогла ему наконец коснуться собственных чувств, или, может быть... О, черт, я действительно не знаю. После этого он полностью исключил меня как факт, никогда не сказал больше ни единого слова, начиная с того дня, так что я просто пребываю в полном неведении.

Но давайте вернемся в более отдаленное и лучшее прошлое.

3. СОЛНЦЕ НАШЕЙ ЛЮБВИ

Тысяча девятьсот шестьдесят девятый был змечательным годом. Мы с Дэвидом стали очень близки весной, после того совместного уик-энда у Мэри Финниган, и наша любовь росла и расцветала под теплым летним солнышком.

Не помню, чтобы мы вообще расставались. Я уехала из Пэддингтона после того как одного несчастного ирландца нашли мертвым на улице возле “Ноумед”-клуба, и официально я жила теперь в Блэкхите – пригороде, расположенном недалеко от Бекенгэма, но на своих двоих и посредством лондонского транспорта нужно было добираться чуть ли не три дня сквозь запутанный лабиринт зеленых буржуазных окрестностей. На самом же деле я проводила все время в Дэвидовском убежище у Мэри Финниган или в каком другом из его временных пристанищ; или у Даны Гиллеспи в Найтсбридже; или у Тони Висконти – продюсера альбома “David Bowie”, – жившего в Эрлз-Корте вместе со своей подружкой Лиз.

Я улыбаюсь, вспоминая те дни: как я просыпалась утром в каких-то местах – где только ни угораздило заснуть, – запихивала грязные трусы в сумочку и ходила без них, пока не удавалось попасть домой и постирать. Прошло какое-то время, прежде чем я начала принимать такой порядок вещей как должное и привыкла таскать повсюду с собой зубную щетку и смену белья. Я улыбаюсь еще шире, когда вспоминаю, какими мы с Дэвидом были вместе: все время держались за руки и закрывали глаза. Такие славные! Если мы были на публике или с друзьями то говорили друг другу “на ушко”, если хотели сказать “я люблю тебя”. Стеснялись.