Не сотвори себе кумира

Тяжело дыша, едва держась на ногах, я, чтобы не упасть, привалился спиной к стене. Из разбитого носа текла кровь, заливая подбородок и капая на туфли. Возмущение мое в эту минуту было сильнее боли и страха. Жгучая ненависть к этим специально обученным опричникам обуяла меня, отключая сознание. Мои мышцы напряглись, Резкая боль в животе словно отступила, и, когда распаленный боем Петро снова подскочил ко мне, я изо всей силы ударил его кулаков в подбородок. Да так, что у него лязг, нули зубы, а у меня заныли на сгибах пальцы…

Не ожидая ничего подобного, истязатель мой отшатнулся, задрав голову и хватаясь за подбородок. Он наверняка упал бы, — мой удар был сильнейшим, — если бы родной сподвижник вовремя его не поддержал. Выпрямившись, следователь сплюнул кровь и ошалело посмотрел на меня. Случившееся ими не планировалось, не входило в их программу и было неслыханной дерзостью. Оба они на минуту опешили…

– Ты на кого руку поднимаешь, вражья душа?! — заорал помощник Петра. — На Советскую власть замахиваешься, бухаринский выродок?! — И он бросился меня.

– Бей его в зубы, Сеня! — призывал сзади Петро, вед еще сплевывая кровь.

Но невиданная сила бешенства еще не отпустила меня; я увернулся и подскочил к столу. Схватив табуретку, поднял ее над головой и закричал;

– Палачи! Бандиты! Фашисты! Не подходить! Оба хулигана трусливо отпрянули и выхватили пистолеты.

– Убьем, как собаку, и отвечать не будем! Товарищ Сталин спасибо скажет! — пригрозил Семен.

– Брось табуретку, сволочь, и становись в угол! — потребовал Петро.

Услышав имя Сталина, я опустил табуретку на пол: плетью обуха не перешибешь… Вспотевшие сообщники, попрятав оружие, загнали меня в угол за раковину; тяжело дыша, сели к столу и закурили.

– Ты слышал, Петро, как этот гад нас фашистами обозвал?! Это надо обязательно записать в протокол…

– Сними с него стружку потолще, Сеня, сбей с вражены лишнюю прыть.

Усердный Сеня насупился, быстро подошел ко мне и. замахнувшись правым кулаком в лицо, которое я машинально прикрыл, сильным обманным ударом левой ниже живота свалил меня с ног… На какое-то мгновение у меня помутилось сознание, и будто сквозь сон я услышала.

– Так-то лучше… Подвинь его к раковине и ополосни малость. Пускай очухается!

Холодная вода, которой не жалея поливали мою голову, вернула мне чувство жестокого бытия.

– Что, гузно собачье, будешь говорить? — нагнулась надо мной Петро, угрожающе похлопав по своему карману.

– Стреляй, говорить мне не о чем.

– Ладно, поглядим, какой ты храбрый! Не хочешь говорить своим поганым языком — заговоришь ногами… Становись лицом в угол, троцкистская собака! Потанцуешь всю ночь у стенки, а к утру заговоришь… В угол!!! — повторил он повелительно.

Г усилием я поднялся с пола и почувствовал, что намокшие от воды брюки не держатся на мне и ползут вниз. Посмотрев на брючный пояс, я увидел, что крючок вырос мясом и висит на петле. Не хватало и пуговицы. — Что, потерял? — не сдержав смеха, спросил Петро. Сеня тоже посмотрел на меня и захохотал:

– Это у него оборвалось, когда я подтаскивал его за гашник ближе к раковине. Тяжелый, как бугай, никакой крюк его не выдержит!

– Ничего, мы из него вытряхнем все сочинские запасы-опять со злобой засмеялся Петро, нащупывая припухлость на подбородке. — Без крючков и пуговиц нам будет сподручнее: меньше руки свои поганые будет распускать, за штаны будет держаться.

– А может, добавим ему, Петя? Посмотри, шея какая: отожрался, как боров, на подачках своих шефов — бухаринских ублюдков.

– Успеем добавить и завтра. Пусть потанцует с ноги на ногу парочку ночей со штанами в руках. Сговорчивее будет. Нам не к спеху…

«Неужели убьют? — в страхе подумал я. — А что, в сущности, помешает им прихлопнуть меня под горячую руку? Пристрелят и напишут, что я на них покушался: у Петра и свидетель есть, и распухший подбородок».

Ясно было одно: мне никто и ничто не поможет в этом вертепе, кроме собственной выдержки и самообладания. Передо мною были вымуштрованные, прошедшие специальную школу потрошители, вымогатели и вышибалы. На курсах им наверняка вбивали в головы, что классовый враг хитер и изворотлив и что признания виновности следует добиваться любыми способами и средствами… Но какой же я враг? И как доказать, что я врагом никогда и не 6ыл? Где же Громов? Неужели отстранен? За что? За то, что не бил и не калечил? За то, что доложил начальству о бессмысленности моего ареста и беспочвенности обвинения? Эти и другие мысли проносились в моем разгоряченном мозгу. Кровь из носа сочиться перестала…

– Ну, будешь давать показания? — раздался басок накурившегося следователя. — Молчишь, вражья морда? Ну когда стой, контра, авось одумаешься и заговоришь!

Избитый и униженный, я простоял остаток ночи в углу. Были минуты, когда разум терялся и подгибались колени. Болела голова, ныло в животе, но вся боль побоев к утру переместилась в ноги, только в ноги.

В камеру меня ввели перед самым подъемом, а когда его объявили, я не мог встать от невыносимой усталости. Один из моих молчаливых товарищей по несчастью, увидев синяки и распухшую физиономию, тихо спросил-

– Все-таки крестили?

Я молча кивнул.

– Крепись, приятель, и нас причащали, — успокоил второй, поднимаясь с пола. — Кто допрашивал? Неужели вчерашний?

– Двое кабанов каких-то. Фамилий подлецов не знаю. Петром да Сеней друг друга звали…

Удивительное дело: насколько мои друзья были сдержанны вчера, после первого моего допроса, настолько сегодня они проявляли заботливость и внимание, готовы всячески помочь мне…

– Выходит, того мирного следователя уже убрали.

Завмаг отреагировал на этот разговор по-своему.

– Гуманность доказывали представителю районной газеты! — и полез к форточке за своими запасами.

– А чем мутузили?

– Кулаками, ногами…

– Валенком не пробовали?

– Каким еще валенком? Что это, шутка?

– Плохи, брат, на следствии шутки; засунут в носок старого валенка-чесанка фунтовую гирьку и дубасят же чем попало. И взвоешь от боли, и вроде бы без последствий: синяки заживут, а кости целы… И ведь придумают же изуверы. Главное, где эту гирьку откопали, фунтовую ушком?..

– То-то лафа нынче бытовикам: меня на допросе никто и пальцем не тронул, — подмигнул бакалейщику!

– А что, товарищи, если в тюрьму затребовать прокурора? Неужели он обо всем знает и разрешает это беззаконие?

Надо было видеть, как оживился наш завмаг при упоминании прокурора. Он бросил на койку авоську с харчами, театрально встал посреди камеры и начал манипулировать толстыми пальцами, подсчитывая прокуроров Старорусского района.

– Прокурор Захаров, — загнул он палец, — еще с весны снят, а за что? Законность соблюдал, ордеров на аресты не хотел подписывать… Прокурор Аргунов, — загнул он второй палец, — двух месяцев не усидел после Захарова, тоже снят за попустительство врагам народа. Теперь законы блюдет Бурыгин, а кто такой этот бурыга? Он вот где у Бельдягина сидит! — И вдохновленный оратор сделал неприличный жест. — Они все теперь в штаны наклали как бы самим не сесть. Эх, если бы и Бурыгина сняли! — с затаенной надеждой вздохнул завмаг.

– Купец-то, пожалуй, прав. Требовать сюда прокурора — напрасные рыдания. Прокурор, если он и придет, ничем нам не поможет. Еще и хуже будет. Они теперь там все заодно, ведь они защитники, а мы враги. Ни у кого из теперешних законников правды не добьешься.

– Значит, терпеть? — спросил я. — Долго ли будем терпеть?

– А что же остается делать? На стенку не полезешь…

– Терпи, казак, атаманом будешь! — ухмыльнулся торговец.

После так называемого завтрака я сидел на полу и ломал голову над нелегкой задачей — как, из чего сделать к брюкам завязку, чтобы на допросе не держать их в руках. Ведь иголки с ниткой здесь не выпросишь.

– Трусы есть?

– Есть трусы. А что?

– Выдерни из них тесемку или резинку и сделай две завязки, — услышал я дельный совет. — Будут лупить — так хоть лицо прикроешь двумя руками или сдачи дашь, если смелость еще осталась…