Ветер военных лет

Вечером меня, как и других командиров дивизий, вызвал к себе командующий 66-й армией Сталинградского фронта генерал-лейтенант Р. Я. Малиновский, передовой пункт управления которого также находился в одной из балок недалеко от Ерзовки.

Не знаю, как добирались к командарму другие командиры, а я, верный своему принципу, поехал на полуторке с водителем Федоровым за рулем. Ехали, как говорится, на ощупь, плутая между балками, то и дело перерезавшими нашу дорогу. Однако добрались вполне благополучно.

Войдя в блиндаж командарма, я от непривычки к свету был слегка ослеплен электрической лампочкой, горевшей над столом (у штаба армии был свой маленький движок), и не сразу разглядел лицо генерала. Он стоял у стола и внимательным, настороженным взглядом рассматривал каждого командира, переступавшего порог. Среднего роста, плотный, черноволосый и смуглолицый, он производил впечатление человека солидного, твердого в решениях и требовательного.

Заложив руки за спину, чуть расставив ноги и наклонив голову (теперь я заметил незначительную седину, посеребрившую волосы командарма), Родион Яковлевич ждал, пока соберутся все вызванные на совещание. Судя по его решительному лицу и твердому блеску глаз, я подумал, что мы услышим четкий приказ и разойдемся для его исполнения.

Однако, продолжая внимательно разглядывать наши лица, генерал начал расспрашивать о состоянии дивизий. Когда очередь дошла до меня, мне показалось, что Малиновский смотрит особенно испытующе и недоверчиво. Собственно, тут не было ничего удивительного: перед командармом стоял подполковник (кстати, это звание я получил перед самой отправкой на Сталинградский фронт), впервые командующий дивизией, да к тому же докладывающий о неполной готовности дивизии к выполнению наступательных действий.

— В чем видите главную причину неготовности? — вежливо, но как-то жестко спросил Малиновский.

— Танкисты не прибыли, товарищ командарм, — ответил я. — Да и подразделения не сориентировались в новых условиях. Не огляделись, так сказать. Мы провели рекогносцировку, но мало разведданных для планирования артиллерийского и минометного огня. Не увязали взаимодействия с танкистами.

— Оглядываться некогда, товарищ комдив, — опять вежливо, но очень твердо сказал Малиновский и, отведя взгляд от меня, обратился ко всем: — Не буду скрывать от вас, товарищи: положение здесь, под Сталинградом, тяжелое. Можно сказать — критическое. Его создал прорыв немцев к Волге, в результате чего 62-я армия отошла на внутренний обвод. Вынуждена отступить и 64-я армия. В самом городе…

Командарм начал рассказывать о тяжелейшем положении защитников Сталинграда, об их беспримерном мужестве и геройстве, о значении обороны Сталинграда для общего хода военных действий. Он говорил с военной четкостью и точностью и в то же время с хорошей, человеческой проникновенностью, с неподдельной глубокой болью.

Генерал сказал, что, несмотря на недостаток времени для подготовки контрудара, несмотря на недостаток боеприпасов, наша армия совместно с 24-й должна уничтожить 14-й танковый корпус врага, прорвавшийся к Волге, и соединиться с войсками, находившимися непосредственно в городе.

Наступление было назначено на утро 5 сентября, то есть на следующий день. Часа за два до назначенного командармом времени наступления немцы начали яростно бомбить расположение дивизии. Особенно густо бомбы сыпались в ту балку, в отроге которой расположился наш дивизионный КП и куда к рассвету втянулись тапки бригады, взаимодействующей с нашей дивизией.

Я вышел из наскоро вырытого ночью блиндажа Метрах в десяти, укрываясь в жидких кустиках, стояла моя полуторка. Я направился к ней. В это время с высоты, дико воя, прямо к нам в балку устремился фашистский «юнкере».

— Ложитесь! Ложитесь! — кричали мне Баранов и Федоров, уже лежавшие рядом с машиной.

Не сводя глаз с пикирующего «юнкерса», я опустился на землю и лег на спину. Казалось, самолет шел прямо на меня. Мелькнула мысль: если летчик сбросит бомбу, мне конец. Я еще не успел додумать этого, а от самолета уже отделилась и полетела вниз тупоносая бомба.

«Все, — подумал я. — Прямо в голову».

Но тут же заметил, что ошибаюсь, что бомба должна попасть в ноги.

Все эти мысли промелькнули в голове страшно быстро. Больше того. Я еще успел подумать, что ужасно нелепо, обидно здоровому и сильному человеку лежать вот так, беспомощно, ничего не предпринимая для своего спасения. Но в то же время я понимал, что бежать не только некуда, а и ни в коем случае нельзя, что если есть хоть один маленький шанс из тысячи спастись, то он только в том, чтобы вот так и лежать. Я перевернулся на живот, уткнулся носом в землю, заткнул уши и открыл рот (так следует поступать всегда, чтобы предохранить барабанные перепонки от взрывной волны).

Я сделал свое дело, а бомба — свое: она вонзилась в землю — и на несколько мгновений все утонуло в грохоте разрыва.

Сознания я не потерял ни на секунду и сразу за могучим сотрясением, вызванным взрывом, почувствовал, как отовсюду сыплется земля. Сам я при этом задыхался от взрывных газов.

Кое-как очистив от земли глаза, посмотрел вверх и увидел, что небо надо мной чистое, самолет улетел. Попробовал встать. Но не только ноги, а и вся нижняя половина туловища налилась чугунной тяжестью так, что едва сумел пошевелиться.

«Что такое? — подумал я. — Неужели оторвало ноги?»

Попробовал пошевелить ими. Боли не было. Я чувствовал, что мне даже удалось сделать какие-то слабые движения…

К великому счастью и удивлению, я оказался цел и невредим, попав в так называемую мертвую зону. Просто меня до половины засыпало землей, выброшенной взрывом из воронки.

Оглядевшись по сторонам, увидел Баранова и Федорова, живых и невредимых. В кустах по-прежнему стояла машина. Вернее, стояло то, что от нее осталось: двигатель и шасси. Кабина водителя и кузов были начисто сорваны взрывной волной.

Отряхиваясь, я похвалил себя за выдержку и сам себе прочитал маленькую лекцию о значении самообладания, заметив, что подобным опытом следует делиться с молодыми бойцами.

Несколько позже здесь же, под Сталинградом, я имел случай еще раз оценить значение выдержки и самообладания. Это было недели три спустя после того дня, о котором я рассказал. И было это так.

…Серый предрассветный час застал меня на наблюдательном пункте командира одного из батальонов, где я увязывал вопросы взаимодействия подразделений перед боем. Часа через три необходимо было вернуться на свой КП.

Я выглянул из траншейки, в которой расположился батальонный КП. От ближайшего укрытия — довольно глубокого оврага — нас отделяло метров четыреста сухой мертвой степи, простреливаемой противником.

Я обернулся к Баранову, который, как всегда, сопровождал меня:

— Пошли!

Рывком выбросившись из траншейки, мы начали перебежками продвигаться к оврагу. В это время немцы открыли артиллерийский огонь по участку местности, где был расположен НП. При первом батарейном залпе мы распластались на земле. Едва раздалась следующая очередь разрывов, как я крикнул Баранову:

— Вперед!

Вскочив, мы бегом бросились к оврагу. Я смотрел под ноги, чтобы не оступиться, отчетливо видел потрескавшуюся корку и сухие комочки земли и поглядывал вперед, на заветную темную кромку оврага. Но в то же время внутренним взглядом, если можно так выразиться, представлял себе картину того, что происходило на вражеской батарее. Нет, я действительно видел и четко фиксировал: вот замковый открыл замок… выскочила гильза… заряжающий подает снаряд в казенник… замковый закрывает замок… расчет отбегает… наводчик проверяет установку прицела, дергает за шнур… Выстрел! Снаряд летит секунду, две, три, четыре…

— Ложись! — снова кричу я Баранову.

Земля и воздух вздрагивают от разрыва. Еще свистят осколки, а я снова командую:

— Вперед!

И снова перебежка. И снова представляю себе работу расчета на огневой позиции. Словно по секундомеру, отсчитываю время, которое пройдет прежде, чем землю и воздух расколет новый взрыв артиллерийских снарядов.