Роковые иллюзии

«В Испании существует произвол, не имеющий прецедента в Европе (исключая фашистские страны)», — писал Орлов Центру, поясняя при этом, что «любой агент Особого отдела имеет право арестовать любого без специального разрешения, даже целый штаб». Он жаловался, что «вместо подлинной борьбы со шпионами и фашистами создаются „липовые дела"». В частности, он отмечал, что заместитель начальника СИМ даже ввел в обиход электрический стул, «на котором арестованные подвергаются пыткам» [644].

Сообщение Орлова о том, что власть террора в Испании, которую он помогал создать, принимает тревожное направление, пришлось не по нраву Лубянке, где приспешники Ежова проводили допросы методами, почти не отличавшимися от тех крайностей, которые в тюрьмах СИМ. Ежов поджидал удобного случая, чтобы расплатиться с Орловым, поскольку затаил на него злобу из-за невыполнения им операции по выводу высокопоставленного коминтерновского деятеля, в которой Сталин был лично заинтересован. Пресловутая мстительность «Карлика» (так за глаза называли Ежова) разгорелась еще больше, когда Орлов вступился за командира Красной Армии, уроженца Польши, которому предстояло предстать перед судом по обвинению в якобы троцкистских симпатиях.

Генерал Сверчевский, известный испанским коммунистам и членам интернациональных бригад, сражавшихся под его командованием, под именем генерала Вальтера, был неожиданно отозван в Москву в начале 1938 года. В попытке спасти одного из подлинных советских героев испанской гражданской войны Орлов написал Ежову личное ходатайство, которое подписали все пятеро его заместителей. Он утверждал, что Сверчевский был не только безупречно преданным коммунистом, но также что он пользовался огромной популярностью среди испанского населения. В подтверждение прилагалась серебряная шкатулка, подаренная генералу союзом испанских комсомольцев. На ее крышке была выгравирована карта Испании с рубинами, обозначающими места военных побед, одержанных Сверчевским. Внутри Ежов обнаружил письма, удостоверяющие храбрость и мастерство, проявленные генералом на поле боя. Это был один из редчайших в истории случаев, когда начальника НКВД удалось убедить пощадить одну из его жертв. Сверчевский был реабилитирован, но мстительность Ежова перекинулась на Орлова, отмечавшего, что именно вскоре после этого случая, 9 июля 1938 г., он сам получил послание из Москвы [645].

«Когда я получил телеграмму, предписывающую мне отправиться в Бельгию и прибыть на борт парохода якобы на секретное совещание, где меня будет ждать один из членов партии, двое из моих заместителей имели со мной разговор в частном порядке, — писал Орлов. — Один предупредил: „Мне не нравится эта телеграмма"».

Орлов вспомнил, как за несколько месяцев до этого ему было приказано отослать в Москву одного из заместителей, предположительно для получения награды и личного доклада Сталину о войне в Испании. Когда заместитель не возвратился через месяц, личный состав штаба Орлова пришел к печальному выводу, что их товарищ стал еще одной жертвой ежовской кампании ликвидации [646].

«Как вы думаете, что это может быть за совещание?», — спросил Орлов своего встревоженного заместителя. По его словам, ответа не было, он просто отвел взгляд. «Он боялся говорить», — писал Орлов о реакции этого человека, который в конце концов ответил с запинкой: «Почему бы этому человеку самому не приехать в Испанию, чтобы поговорить с вами?» [647].

«Каждый чувствовал опасность, каждый буквально дрожал», — вот как описывал Орлов реакцию своего персонала. Эйтингон, отмечал он, сразу же понял значение телеграммы, заметив, что Москва даже не обозначила псевдонимом предположительно известного человека, с которым Орлов должен был встретиться в Антверпене на борту судна «Свирь».

«Ежов и люди, которых он притащил с собой в НКВД из аппарата Центрального Комитета, не обладали таким опытом, какой имели старые руководители НКВД, которых они ликвидировали», — писал Орлов. Даже его персонал сразу же «раскусил» значение телеграммы, которая должна была развеять подозрения, но делала это «так неуклюже», что выдавала подлинные намерения Ежова [648]. Это особенно ясно проявляется в инструкциях, которые были даны Орлову: если по какой-либо причине он сочтет неудобным прибыть на борт судна, то должен ждать перед зданием «Америкен экспресс компани» в Антверпене в течение пяти минут каждые два часа с двух часов дня до восьми часов вечера. «Меня застрелят так же, как застрелили нескольких моих коллег, — предполагал Орлов. — Котов [Эйтингон], которому я показал телеграмму, понял, что это была ловушка» [649].

Орлов предвидел, что если он встретится с сотрудником советского консульства, то тот превратится в вооруженного охранника и проследит, чтобы Орлов взошел на борт русского судна в Антверпене. Поэтому он решил, что важно ничем не показать Москве или Эйтингону и членам своего персонала, что он намеревается избежать ловушки, если она действительно была. Орлов телеграфировал в Центр: «Подтверждаю получение вашей телеграммы за № 1743. Чтобы быть в Антверпене 14 июля, я должен отсюда выехать 11 июля или не позднее 12 июля. Поэтому прошу к этому времени сообщить: 1) Условия моей встречи с нашим товарищем в Антверпене. 2) Должны ли люди 5, 10, 26, 27, 29 к 14-му находиться уже в Европе или они могут пока в состоянии готовности находиться в Испании» [650]. Москва ответила утвердительно относительно необходимости продолжать выполнение агентами заданий, но не сообщила никакой дополнительной информации о его встрече.

Орлов послал обычный ответ, ничем не выдав, что у него возникли подозрения. Чтобы скрыть свое намерение не ехать в Париж, он запросил у Центра указания относительно отправки в столицу Бельгии четырех людей НКВД и одного агента — женщину, действующую в качестве журналиста под руководством Орлова:

«Получение телеграммы за № 1750 подтверждаю. 12 июля оформляю выезд и вышлю «Журналистку» в Брюссель, а брата — в город «Фина». 12 или 13 июля перебрасывается туда один из пяти человек, указанных в телеграмме № 1743. Со всеми будет обусловлена связь. Телеграфируйте, должен ли брат захватить с собой радиоаппарат. Нужно ли его запаковывать, уничтожить данные, взять дип-листы. Буду в Антверпене 14 июля» [651].

Это должно было стать последним сообщением Орлова в Центр в его качестве резидента НКВД в Испании. На следующий день Орлов зашел, как это знали и он, и его сотрудники, в последний раз в свою штаб-квартиру. «Когда я покинул свой кабинет в Барселоне, мои офицеры вышли из особняка, который мы занимали: все были мрачны, потому что чувствовали, что я отправляюсь в ловушку», — вспоминал Орлов о своем отъезде 12 июля. Однако его поездка приняла не то направление, которого они опасались и на которое рассчитывала Москва: «Вместо этого я позвонил жене, договорился встретиться с ними в определенном отеле в Перпиньяне и бежал» [652].

Расставшись с верными немецкими телохранителями на границе, он со своим испанским шофером пересек в машине французскую границу и направился в «Гранд-отель» в Перпиньяне. Там он забрал жену и дочь и сел в ночной поезд на Париж. Они прибыли туда 13 июля, накануне празднования Дня Бастилии, однако настроение Орлова отнюдь не соответствовало предпраздничному настроению парижан.

«Я чувствовал себя человеком, который покинул корабль и сел в спасательную шлюпку, не имея ни планов, ни надежды, — вспоминал Орлов. — Мне было известно, что НКВД имеет мощные связи во Франции и что не пройдет и двух суток, как террористы Ежова сядут мне на хвост. Мне нужно было как можно скорее уехать из Франции, где меня могли без труда загнать в угол и убить» [653].