Дарвин и Гексли

Окончательный текст «Университетского образования» несколько разочаровывает. Как видно, Новый Свет принес автору очень мало новых озарений, или, может быть, из-за крайней усталости ему в те минуты ничто не могло их принести. Он ограничивается преимущественно образованием, подчеркивая важность теории для народа, слишком склонного к практической деятельности. Показательно, что он — пусть с оговорками — во многом сочувственно относится к той направленности, которая преобладает ныне в американских университетах. Он не одобряет вступительных испытаний, предпочитает общим экзаменам по предмету курсовые и утверждает, что научную работу лучше всего сочетать с преподаванием. Касаясь медицинского образования, он настаивает на том, что оно должно быть строго профессиональным, без всяких гуманитарных приправ. Врачу надо знать то, что принесет пользу его больным, а не то, что скрасит и обогатит его собственную жизнь. Гексли очень хвалит Университет Гопкинса, где в почете не архитектура, а мозги, и в выражениях, которые, должно быть, совершенно пленили аудиторию, рекомендует университетскому совету позаботиться о пышной отделке фасада лишь лет через сто, когда будет обеспечено все, что нужно для обучения и для исследовательской работы.

Только в самом конце своего выступления Гексли обращается к более широкому вопросу — о самих Соединенных Штатах. Он начинает с лестной похвалы:

«Грандиозной представляется англичанину картина будущего, когда, впервые ступив на ваши берега, он проезжает сотни миль через огромные благоустроенные города, видит, как баснословны ваши реальные и как несметны скрытые богатства во всем их разнообразии, как неисчерпаемы энергия и способности, которые используют эти богатства вам на благо».

Но дальше, вставив в один глаз стеклышко из Ар-нольдовых очков, а в другой — из Мальтусовых, он окидывает будущее Америки долгим и испытующим взглядом:

«Не скажу, чтобы меня хоть в малейшей степени поразили ваши масштабы и материальные ресурсы как таковые. Размах еще не есть величие, а территория не есть государство. Главный вопрос, определяющий и подлинное величие, и грозное, темное будущее, — как вы всем этим намерены распорядиться?.. Сорок миллионов американцев празднуют ныне первую свою столетнюю годовщину, и разумно предположить, что вторую Штаты встретят с населением в двести миллионов человек; говорящие на английском языке и занимающие площадь, по величине равную Европе, они будут отличаться друг от друга и по интересам, и по климатическим условиям своего существования, как отличаются друг от друга жители Испании и Скандинавии, Англии и России. От вас и ваших потомков зависит, не распадется ли такая махина при республиканской форме правления и деспотической реальности всеобщего избирательного права; выстоят ли суверенные права Штатов против централизации без их отделения; одержит ли верх сама централизация без явной или замаскированной монархии; что лучше: прочные бюрократические порядки или превратности коррупции… И по мере того как будет возрастать в ваших огромных городах плотность населения и ощутительней станет бремя нужды, меж вами зашагает костлявый призрак нищеты и возвысят свой голос социализм и коммунизм… Для вас есть один залог успеха, одна надежная броня — это нравственная полноценность и ясность мышления каждого отдельного гражданина».

Когда были сказаны эти слова, огромный зал, где были представлены, как обычно, «красота, богатство и разум большого американского города», настороженно притих. Великий эволюционист поставил самонадеянных американцев лицом к лицу с чуждыми Америке возможностями эволюции. Дальше этого он не пошел, закончив свою речь мимолетным, но многообещающим взглядом в будущее самого университета, когда «студенты будут стекаться сюда со всех концов земли, как в былые времена они стекались в Болонью, Париж или Оксфорд». Рукоплесканиям не было конца — отчасти, может быть, от чувства облегчения. Значит, он все-таки не хотел их осудить!

Благословение Гексли не очень-то пошло впрок новому университету. В одном из религиозных еженедельников Нью-Йорка появилось сенсационное письмо с жалобой на то, что на открытии Университета Гопкинса выступление Гексли в торжество включили, а вот молебен включить не позаботились. В другом письме, направленном ректору Гилману, суть дела излагалась еще более недвусмысленно: «Несчастная мысль — пригласить Гексли. Уместней было бы призвать бога. Звать того и другого было бы нелепо». И не один еще год потом состоявшееся выступление и несостоявшийся молебен двумя черными тучами застилали будущее университета.

В неведении, а может быть, в небрежении к вызванным им богословским громам и молниям Гексли проследовал в Нью-Йорк, где ему предстояло прочесть три лекции об эволюции. Три вечера подряд он был в центре всеобщего внимания. Сама Женни Линд [242] не собрала бы в Чикеринг-Холле столько народу. Невиданное столпотворение, писала «Нью-Йорк трибюн», однако «столпотворение в высшей степени благоприличное». В первый вечер ровно в восемь часов на сцене под гром аплодисментов появился профессор Гексли. «Он положил на кафедру „Потерянный рай“ Мильтона — больше ничего, ни рукописи, ни хотя бы заметок». Чуть подавшись вперед всем телом, он заговорил размеренно и негромко. Он не жестикулировал, только иногда, ухватясь обеими руками за край кафедры, низко нагибался над нею. В зале царила глубокая тишина.

По сжатости изложения, а также использованию полемических приемов «Лекции об эволюции» можно считать образцовыми. С достойным Вольтера искусством в расположении и подаче материала Гексли одной рукою рушит Пятикнижие, а другой воздвигает на его обломках новое евангелие эволюции. В первой лекции он приводит три гипотезы земной истории: либо нынешние условия существовали извечно, либо тысяч пять лет назад были сотворены преднамеренно (примеры Гексли охотней приводил не из Моисея, а из Мильтона), либо, наконец, они сложились постепенно, в естественном ходе развития. В двух следующих лекциях он опровергает первую и вторую гипотезы, показывая, что лишь третья находится в соответствии с фактами науки, а затем, раскрыв противоречие между нравственностью и ортодоксальностью, твердо заявляет, что на первом месте должна быть верность истине, а не религия. Выступая против христианских устоев, он вербует в поддержку себе национальную гордость американцев, громит космогонию Древней Иудеи на основе данных о природе Нового Света. Свидетельства геологии о прошлом Америки уже тем подрывают и опровергают свидетельства Ветхого завета, что превосходят их и по масштабам, и по возрасту. Коннектикутский песчаник, например, — это великая летопись, в которую занесены события, в сотни и сотни раз более древние, чем древнейшие из событий, записанных в библии. А Ниагарский водопад, словно гигантские водяные часы, отмерил тридцать тысяч лет, которые пролегли между нами и неким невзрачным панцирным существом, чьи останки находят в окрестностях водопада.

Во второй и третьей лекциях рассматриваются недавние открытия, которые заполнили два значительных пробела в геологической летописи, — это развитие птиц из пресмыкающихся, а также длинная и сложная история лошади. В значительной степени это факты, установленные Маршем и изложенные в стиле Гексли. Лекции были горячо приняты и публикой, и всеми газетами, кроме «Сан», которая усердствовала в передержках и злопыхательстве. Первая, лекция, на ее взгляд, была слишком уж несмелой. «Вместо того чтобы нападать на Моисея, прикрываясь Джоном Мильтоном, взять бы ему да сразиться с Моисеем в открытую, лицом к лицу». Вторая лекция была якобы чересчур азбучна. «Профессор Гексли… определенно считает, что его аудитория ровным счетом ничего не смыслит в науке». На самом же деле «Лекции», подготовленные, по-видимому, во время пребывания Гексли в Соединенных Штатах, можно счесть изрядным комплиментом аудитории. Он явно полагал, что Америка вполне достойна стать надежным оплотом дарвинизма. Но одно дело уважать собеседника и слушателя, а другое — понимать его, интересоваться им. Недаром Гексли очень уж много, даже для ученого, рассказывал о вымерших животных Америки и совсем мало — о живых людях, ее населяющих.