Записки русского изгнанника

Вскоре после моего прибытия в дивизию одному из непосредственных подчиненных Колзакова, капитану Романовскому, удалось сформировать батарею из отбитых нами легких орудий, и его батарея сделалась идеалом не только «лихости», но и редкого искусства в стрельбе.

На походе штаб дивизии придерживался столь же строгого этикета. Рядом с Эрдели ехал его начальник штаба, иногда к ним присоединялся и я. Разговор нередко переходил на приятные воспоминания прошлого. Эрдели любил вспоминать свои былые шалости.

— Раз мы с ней заговорились слишком долго, — рассказывал он с увлечением. — Когда я проводил ее обратно, муж уже был дома и заложил ворота. Решетка была высокая, но я перемахнул через нее и отворил дверь, а потом она потихоньку пробралась к себе. А вы спортсмен?

— У меня своеобразный взгляд на спорт. Мне кажется, что всякая крайность в физическом самоусовершенствовании идет в ущерб умственному развитию. А организация спорта — это целая наука, которая отвлекает человека далеко в сторону от более существенных работ. Отнюдь не пренебрегая физической стороною, я считал, что естественная жизнь, близкая к природе, дает больше форсированных физических упражнений.

— Англичанами — говорил мой отец, — необходим спорт, так как в их сверхкультурной жизни необходимы искусственные физические упражнения. Мы в этом пока не нуждаемся. Точно также английской лошади необходимо рубить репицу, чтоб она не забрызгала грязью элегантные панталоны своему хозяину на прогулке. А резать хвост степной лошади — преступление, так как тогда она погибнет от слепней и комаров.

Сейчас же за начальством следовали оба адъютанта. Причисленные к генеральному штабу капитан Шкиль и его родственник, очень милый и скромный поручик. Как мне объяснили, у них Эрдели долго останавливался, скрываясь от большевиков на Кубани.

Далее ехала Софья Сократовна под охраной есаула Скоробогача, красивого, смуглого брюнета с правильными, словно выточенными из паросского мрамора чертами, с его неизменной тросточкой, которой он заменял израненную ногу. Он был бесподобным по этикету комендантом и оказал мне много приятных услуг, отводя мне всегда чудные квартиры. За нами двигался конвой со своим игрушечным командиром, хорунжим К., на своей миниатюрной лошадке Шутке.

Шкиль — удивительный пессимист. Мне кажется, когда на небе не видно ни тучки, ему все видится ураган: ведь самые опасные грозы разражаются в открытом небе. Ему везде грезятся обходы и охваты… И мне кажется, его пессимизм заражает Эрдели и его молчаливого спутника.

— А вы все время ликуете, — обращается он ко мне.

Но почему же мне быть мрачным? Ведь худшее позади. С оружием в руках, на добром коне, мне все кажется обещающим. Но оптимизм не в природе Эрдели. Он не может удержаться от насмешливой улыбки, глядя на Топоркова, выслужившегося из простого казака до войскового старшины, который на привале муштрует своих казаков: «Слезай! Садись! Еще раз!» Его бурятская физиономия ему непонятна, а его бешеная энергия — еще менее того. Он обращается к Дрейлингу с насмешливой фразой на французском языке. Оба смеются.

В полках говорят, что, как выражаются в кавалерии, Эрдели потерял сердце.

Чтоб иметь лишний шанс над противником, Эрдели не атакует днем. Всю ночь казаки употребляют на марш, и лишь с зарей атакуют неприятеля. Но это не нравится войскам. Ночью, по покрытым лужами и выбоинами проселкам, лошади сматываются скорее, всадники теряют посадку, а под утро и кони, и люди ввязываются в бой усталые, тогда как противник встречает их со свежими силами и с удвоенной энергией.

Дождь, затопивший все кругом глубокими лужами все дороги, уже перестал; только изредка, где-то в отдалении, вспыхивают еще отблески удаляющейся грозы. Но небо еще покрыто тучами, и ни одна звездочки не показывается на небе. В полном мраке казаки седлают и выводят коней на улицу.

— Ваши лошади уже готовы, — бросает мне на ходу Софья Сократовна, — сама я бегу торопить летучку, дивизия выступает в два часа, но штаб еще задерживается, пока пройдут главные силы, потом будем их нагонять.

Первые лучи солнца, прорезавшиеся на востоке между рассеявшихся туч, освещают чудную картину. По дороге, окаймляющей холм, на котором остановились мы, строй за строем, полк за полком движется непрерывная лента конницы. Грозные штандарты, которые колышатся в своих черных чехлах, кажутся молчаливыми свидетелями славного прошлого, оживающего перед нами во всей свежести ярких красок сегодняшнего утра…

Шедший в авангарде 1-й Кубанский полк Науменки уже скрылся из глаз, в главных силах движутся отдохнувшие и пополненные до отказа екатеринодарцы и запорожцы, а за ними Султан Килидж Гирей со своими черкесами. В одном только Запорожском полку собралось несколько тысяч всадников, словно выросших из-под земли с уходом красных.

Мне не раз случалось любоваться на Высочайших парадах полками гвардейской кавалерии. Полки за полками, в блестящих формах минувших царствований, сменяли друг друга — то ослепляя золотом кирас и касок, украшенных двуглавым орлом, то чаруя вееры расшитыми венгерками и белыми доломанами гусар, то снежными султанами на головах улан, с пиками и флюгерами, на великолепно подобранных конях, вороных, караковых, рыжих и гнедых, серых в яблоках.

Но тут густые ряды закаленных в боях казаков на своих неутомимых конях казались уже не только зрелищем поразительной красоты, а грозной массой закаленных всадников, готовых ринуться на врага по первому зову своего вождя.

С восходом солнца по всему фронту полки уже ввязались в бой. Весь запорожский полк был брошен на Знаменскую, где ожидалось главное сопротивление. Я очутился рядом с Топорковым, который в пылу сражения двигался с передовыми цепями спешенных казаков.

Перед самой околицей мы наткнулись на отчаянное сопротивление. Пули градом сыпались на нас со всех сторон, коноводы прикрывались скирдами хлеба, а пешие застыли на своих местах.

— Куда ты? — грозно крикнул Топорков на своего вестового, тащившего лошадей за ближайшую кучу скошенной пшеницы.

— Я ранен, — отозвался казак. Он указал рукою на сердце и упал мертвый.

Топорков беспокойно завертелся, оглядываясь по сторонам.

— Надо заставить замолчать этот проклятый пулемет, — проговорил он, — иначе без патронов казаки не выдержат…

Мои орудия остались далеко… Скакать за ними было бы бесполезно. К тому же они были почти без снарядов.

— Казаки, за мной! — неожиданно позади меня загремел голос Беслана. — Вперед, на пулеметы!

Беслан и за ним десяток-другой всадников бросались сквозь кусты. Пулемет замолчал. Все разом кинулись вперед и ворвались в селение.

— Чего бы только я не отдал за чистую рубаху, — твердил Топорков, полоскаясь в воде и фыркая, как лошадь, пока казак обливал из ведра его тучное, волосатое тело. — Весь завшивел — целых две недели не мылся и не переодевал чистого белья.

У меня в переметных сумах все было при себе, даже смена чистого белья. — Для милого дружка и сережка из ушка.

Надо было видеть, с какой радостью Топорков схватился за рубашку. «Век не забуду», — бормотал он, напяливая ее на себя.

— Как будто маловата? — спросил я его.

— Нет, как раз, как раз, — отвечал он. — Рубашка трещала по всем швам, пока, наконец, как трико, не обольнула весь его жирный торс.

Скоро подъехал Скоробогач.

— Мы остаемся здесь на день или на два, — пояснил он. — Поедем, я отвел вам квартиру.

Навстречу нам выскочила целая семья. С самого детства не видел я такой радостной встречи. Все лица казались мне родными, все глаза горели таким огнем, которого уже нигде мне не приходилось наблюдать.

Отовсюду сбежались соседи и знакомые, принося съестное и даже цветы. Нас обнимали, целовали, ласкали, болтали наперерыв. Казалось, что все, и гости, и хозяева, опьянели от восторга или сошли с ума. Недаром я всегда повторял своим квартирьерам: «Не ищите хаты, ищите хозяйку».

В Знаменке я наткнулся на нечто загадочное. В числе тех, кто так искренно радовался нашему появлению, особенно выделялся один пожилой интеллигент, по своей культурности значительно превосходивший всех прочих. Он всегда приходил в сопровождении своего сынишки, прелестного и удивительно симпатичного мальчика лет тринадцати, который нежностью каждой черты своего женоподобного личика, голосом, элегантной манерой причесываться и одеваться — ну, словом, всем своим существом — казался прелестной девочкой-подростком. Он так мило ласкался ко всем нам — я уже успел сформировать себе маленький штаб — постоянно приносил нам духи, цветы, подобранные с редким вкусом, что невольно зарождался вопрос: не переодетая ли это барышня.