Воспоминания о Тарасе Шевченко

мне в то время /186/ еще незнакомо, и я долго путался по его коридорам, пока достиг цели.

Мастерская Шевченко находилась рядом с академической церковью, это была просторная

светлая комната, выходившая окнами в сад. «Здравствуй, Тарас», — сказал я ему, увидевши

его за работой в белой блузе, с карандашом в руках. Шевченко выпучил на меня глаза и не

мог узнать меня. Напрасно я, все еще не называя себя по имени, припомнил ему

обстоятельство, которое, по-видимому, должно было навести его на догадку о том, кто пред

ним. «Вот же говорил ты, что свидимся и будем еще жить вместе в Петербурге, так и

сталось!» Это были слова его, произнесенные в III отделении в то время, как после очных

ставок, на которые нас сводили, мы возвращались в свои камеры. Но Шевченко и после того

не мог догадаться: раздумывая и разводя пальцами, сказал решительно, что не узнает и не

179

может вспомнить, кого перед собою видит. Должно быть, я значительно изменился за

одиннадцать лет разлуки с ним. Я наконец назвал себя. Шевченко сильно взволновался,

заплакал и принялся обнимать меня и целовать. Через несколько времени, посидевши и

поговоривши о нашей судьбе в долгие годы ссылки и “о том, как я отыскивал его в Нижнем,

где и узнал о его переселении в Петербург, мы отправились пешком в ресторан завтракать и

с тех пор несколько раз сходились то у него, то у меня, а чаще всего в ресторане Старо-

Палкина.

С сентября, когда в столицу возвращались с дач, с деревень и со всяких поездок, круг

знакомых стал для меня расширяться. Из близких, старых знакомых явились в то время в

город Белозерский и Шевченко; последнего видел я еще в мае, но потом он уехал в

Малороссию и возвратился к осени. По-прежнему стал он мне близким человеком. Хотя

после своего освобождения он вдавался в большое употребление вина, но это не вредило

никому, разве только его физическому здоровью. Напрасно г. Кулиш в последней своей

книге «История воссоединения Руси» презрительно обругал музу Шевченка «пьяною» и

риторически заметил, что тень поэта «на берегах Ахерона скорбит о своем прежнем

безумии». Муза Шевченка не принимала на себя ни разу печальных следствий,

расстраивавших телесный организм поэта; она всегда оставалась чистою, благородною,

любила народ, скорбела вместе с ним о его страданиях и никогда не грешила неправдою и

безнравственностию. Если упрекать Шевченка за то, за что его наказывало некогда

правительство, изрекшее потом ему прощение, то уж никак не г. Кулишу, который был

соучастником Шевченка и в одно с ним время подвергся наказанию от правительства, хотя и

в меньшей противу Шевченка степени.

Белозерский тогда уже делал предположение об издании журнала «Основа», надеясь на

материальную помощь, обещанную родственником его жены Н. И. Катениным.

В последних месяцах 1859 года я через посредство Шевченка познакомился с домом

покойного вице-президента Академии художеств графа Федора Петровича Толстого и нашел

там самый любезный прием. Трудно представить себе старика, более доброго, горячо

преданного искусству и неравнодушного к всему входящему в область умственного труда. В

то время он, хотя и старый, за /187/ 80 лет, но еще был бодр и свеж, и его дом был

постоянным местом соединения художников и литераторов.

Через несколько дней после события в костеле, 25 февраля, скончался Тарас

Григорьевич Шевченко. Смерть его была скоропостижная. Уже несколько месяцев страдал

он водянкою... Накануне его смерти я был у него утром; он отозвался, что чувствует себя

почти выздоровевшим, и показал мне купленные им золотые часы. Первый раз в жизни

завел он себе эту роскошь. Он жил в той же академической мастерской, о которой я говорил

выше. На другой день утром Тарас Григорьевич приказал сторожу поставить ему самовар и,

одевшись, стал сходить по лестнице с своей спальни, устроенной вверху над мастерской,

как лишился чувств и полетел со ступеней вниз. Оказалось по медицинскому осмотру, что

водянка бросилась ему к сердцу. Сторож поднял его и дал знать его приятелю, Михаилу

Матвеевичу Лазаревскому. Тело Шевченка лежало три дня в церкви Академии художеств. В

день погребения явилось большое стечение публики. Над усопшим говорились речи по-

русски, по-малорусски и по-польски. Я также произнес небольшое слово по-малорусски. Из

речей особенно обратила всеобщее внимание польская речь студента Хорошевского. «Ты не

любил нас, — говорил он, обращаясь к усопшему, — и ты имел право; если бы было иначе,

ты бы не был достоин той любви, которую заслужил, и той славы, которая ожидает тебя как

одного из величайших поэтов славянского мира». Гроб Шевченка несли студенты

университета на Смоленское кладбище. По возвращении с похорон, бывшие там малороссы

тотчас порешили испросить у правительства дозволение перевезти его тело в Малороссию,

чтобы похоронить так, как он сам назначал в одном из своих стихотворений...

В то время видно было большое сочувствие и уважение к таланту скончавшегося

украинского поэта. Большинство окружавших его гроб состояли из великоруссов, которые

180

относились к нему, как относились бы к Пушкину или Кольцову, если бы провожали в

могилу последних. В марте в университетском зале на литературном вечере, устроенном в

память Шевченка, я читал статью «Воспоминание о двух малярах», из которых один был

знакомый мне в юности крепостной человек, лишенный возможности, по поводу неволи,

развить данный ему от бога талант, а второй был недавно скончавшийся Шевченко. Статья

эта принята была публикой с восторгом и напечатана вслед за тем в «Основе». Бедный

Шевченко несколькими днями не дождался великого торжества всей Руси, о котором только

могла мечтать его долгострадавшая за народ муза: менее чем через неделю после его

погребения во всех церквах русской империи прозвучал высочайший манифест об

освобождении крестьян от крепостной зависимости.

Владимир Данилович Спасович — бывший профессор уголовного права, а потом

приобревший всеобщую известность адвокат. Знакомство мое с ним началось в 1857 году

весною, когда я ехал через Петербург за границу и оставался в Петербурге две или три

недели. Знакомство мое с ним совпало разом с целым кружком лиц из польской нации, и

потому, говоря о нем, придется сказать разом и о других. В бытность мою в Петербурге в

вышеозначенное время /188/ пришли ко мне три неизвестных лица, рекомендуясь от имени

моих знакомых Белозерского и Кулиша. Один был Желёховский, поэт, известный в польской

литературе под псевдонимом Антона Совы; другой — Сераковский, только что

освобожденный из тяжелой ссылки в Оренбургский баталион, где он сблизился с

Шевченком, с которым пришлось ему тянуть солдатскую лямку; третий — Спасович, тогда

только что поступавший в адъюнкты Петербургского университета. Они знали обо мне как о

человеке, пострадавшем за славянскую идею, и тотчас завели со мною о том беседу. Так как

я в то время был сильно проникнут идеею славянской взаимности во всех ее видах, то,

естественно, между нами наступило тотчас же самое дружеское сближение. Я способен был

увлекаться и верить, а потому, так сказать, влюбился во всех трех, тем более, что все они со

свойственною полякам любезностью рассыпались в самых нежных чувствах ко мне; все

трое были, однако, различны по характеру и приемам. Желеховский, человек лет около 30-

ти, изящно одетый, довольно красивый собою, с речью, исполненною чувства, имел такие

признаки, по которым человека можно назвать сахарным. Он тогда же начал с

одушевлением читать мне свои польские стихи, которые мне понравились, быть может,

подкупив меня своим содержанием, касавшимся любимой моей идеи. Другой —