Воспоминания о Тарасе Шевченко

какую-то теорию о сотворении мира посредством электричества и магнетизма; он имел

слабость проповедывать ее кстати и некстати всякому встречному и поперечному. Кулиша в

то время не было в Киеве: он находился в Петербурге.

Наступили рождественские святки. В Киев приехал старинный мой знакомый, бывший

некогда студент Харьковского университета Савич, помещик Гадячского уезда. Он ехал в

Париж. В первый день рождества мы сошлись с ним у Гулака на Старом Городе в доме

177

Андреевской церкви. Кроме него, гостем Гулака был Шевченко. Разговоры коснулись

славянской идеи; естественно выплыла на сцену заветная наша мысль о будущей федерации

славяаского племени. Мы разговаривали, не стесняясь и не подозревая, чтобы наши речи

кто-нибудь слушал за стеной с целью перетолковать их в дурную сторону, а между тем так

было. У того же священника квартировал студент по фамилии Петров; он слушал нашу

беседу и на другой же день, сошедшись с Гулаком, начал ему изъявлять горячие желания

славянской федерации и притворился великим поборником славянской взаимности. Гулак

имел неосторожность с своей стороны открыть ему задушевные свои мысли и рассказал о

бывшем нашем предположении основать общество. Этого только и нужно было. Около

этого же времени я написал небольшое сочинение о славянской федерации, старался

усвоить по слогу библейский тон. /184/ Сочинение это я прочитал Гулаку; оно ему очень

понравилось, и он списал его себе, а потом, как я узнал впоследствии, показал студенту

Петрову. Белозерского уже не было в Киеве, он отправился в Полтаву учителем в кадетский

корпус. У него был также список этого сочинения.

Около этого же времени познакомился со мною известный польский археолог граф

Свидзинский и, узнавши, что я занимаюсь Хмельницким, привез мне в подлиннике и в

списке с подлинника летопись Иерлича, позволив мне пользоваться ею для своей истории, а

затем дал обещание и на будущее время доставлять мне рукописные материалы,

относящиеся к истории казаков, а этих материалов у него было много.

В конце января я расстался с Гулаком и с Шевченком; первый уехал в Петербург с

намерением держать там магистерский экзамен, второй — к своему приятелю Виктору

Забелле в Борзну. .

Третья очная ставка была иного рода — между мной и Гулаком. Я писал, что дело наше

ограничивалось только рассуждениями об обществе, а найденный у нас проект устава и

сочинение о славянской федерации признал своими. Вдруг оказалось, что в своих

показаниях Гулак сознавался, что и то и другое было сочинено им. Видно было, что Гулак,

жалея обо мне и других, хотел принять на себя одного все то, что могло быть признано

преступным. Я остался при прежнем показании, утверждая, что рукопись дана была Гулаку

мною, а не мне Гулаком. Гулак на очной ставке упорствовал на своем, и граф Орлов с

раздражением сказал о нем: «Да это корень зла!» Впоследствии Гулак написал, что

рукопись, действительно, написана была не им, так как, принимая чужую вину на себя, он

уже не мог сделать никакой пользы другим. Тем не менее его попытка выгородить

товарищей принята была за обстоятельство, увеличивавшее его преступление, и он был

приговорен к тяжелому заключению в Шлиссельбургской крепости в три с половиною года.

Как бы ни судить справедливость или несправедливость наших тогдашних убеждений,

подвигнувших нас на неосторожное и, главное, на несвоевременное дело, всякий честный

человек не может не признать в этом поступке молодого человека самой высокой,

христианской нравственности и не оценить этого порыва самоотвержения, побудившего его

для спасения друзей с охотою подвергать себя самого страданиям наказания. Он был

настоящий практический христианин и осуществил в своем поступке слова спасителя:

«Больше сея любви никто не имать, да аще положит душу свою за други своя». С прочими

лицами очной ставки для меня не было. Из всех привлеченных к этому делу и в этот день

сведенных вместе в комнате перед дверью, той, куда нас вызывали для очных ставок,

Шевченко отличался беззаботною веселостью и шутливостью. Он комически рассказывал,

как во время возвращения его в Киев, арестовал его на пароме косой квартальный; замечал

при этом, что недаром он издавна не терпел косых, а когда какой-то жандармский офицер,

знавший его лично во время его прежнего житья в Петербурге, сказал ему: «Вот, Тарас

Григорьевич, как вы отсюда вырветесь, то-то запоет ваша муза», Шевченко иронически

отвечал: «Не який чорт мене сюди заніс, коли не та бісова муза». Когда нас разводили по

номерам, Шевченко, прощаясь со мною, сказал: «Не журись, /185/ Микола, ще колись будем

укупі добре жити». Эти последние слова, действительно, через много лет оказались

178

пророческими, когда последние годы своей жизни освобожденный поэт проводил в

Петербурге и часто виделся со мною.

30 мая утром, глядя из окна, я увидал, как выводили Шевченка, сильно обросшего

бородой, и сажали в наемную карету вместе с вооруженными жандармами. Увидя меня в

окно, он приветливо и с. улыбкой поклонился мне, на что я также отвечал знаком

приветствия, а вслед за тем ко мне вошел вахмистр и потребовал к генералу Дубельту.

Пришедши в канцелярию, я был встречен от Дубельта следующими словами: «Я должен

объявить вам не совсем приятное для вас решение государя императора, но надеюсь, что вы

постараетесь загладить прошлое вашею будущею службою». Затем он развернул тетрадь и

прочитал мне приговор, в котором было сказано, что «адъюнкт-профессор Костомаров имел

намерение вместе с другими лицами составить украинско-славянское общество, в коем

рассуждаемо было бы о соединении славян в одно государство и, сверх того, дал ход

преступной рукописи «Закон Божий» *, а потому лишить его занимаемой им кафедры,

заключить в крепость на один год, а по прошествии этого времени послать на службу в одну

из отдаленных губерний, но никак не по ученой части, с учреждением над ним особого

строжайшего надзора». Сбоку карандашом рукою императора Николая было написано: «В

Вятскую губернию».

По прочтении этого приговора меня вывели, посадили в наемную карету и повезли

через Троицкий мост в Петропавловскую крепость.

* Это была рукопись, взятая у меня помощником попечителя и отысканная, кроме того, в иных списках

у Гулака и Белозерского; но почему она названа «Закон Божий» и кто назвал ее таким образом, мне и до

сих пор не известно, потому что о таком названии я и услышал впервые в III отделении.

Первою и отрадною вестью, приятно поразившею меня в отечестве, был слух о том, что

готовится освобождение крестьян от крепостной зависимости и что на днях должен выйти

манифест об учреждении по этому предмету комитетов во всех губерниях. Пробывши в

Петербурге неделю, я уехал в Москву и там согласился со встретившимся саратовским

купцом ехать вместе с ним до Саратова. В назначенное заранее время мы поехали туда на

половинных издержках в его экипаже и ехали медленно, хотя и на почтовых, потому что

дорога, как и надобно было надеяться, по причине поздней осени была до крайности

негостеприимна...

Наконец я прибыл в Саратов. Не стану описывать радости свидания с матерью после

долгой разлуки. От матушки я узнал, что в мое отсутствие проезжал через Саратов и

заезжал ко мне освобожденный из ссылки Шевченко. Спустя немного времени до меня

дошла весть, что его не пустили в Петербург, а велели ему оставаться в Нижнем Новгороде:

Члены пароходной компании там его дружелюбно приняли и приютили.

Между тем, узнавши, что Шевченко живет в Академии художеств, где ему отвели

мастерскую комнату, я в одно утро после купанья отправился к нему. Здание Академии было