Воздыхание окованных. Русская сага

…А ведь народ-то подъезжал на Кручу рано-порану: на рассвете, к литургии, а уж после обедни в храме, после молитвы начиналось и гулянье, и ярмонка.

«Последование литургии бывает порану. Наченшу диакону: благослови, Владыко. Настоятелю же возгласившу: Благословенно царство Отца и Сына, и Святаго Духа, и ныне, и…» — так писалось в богослужебных книгах, и народ наш все это хорошо знал, помнил и понимал, — мне еще двадцать лет назад довелось убедиться в том, побывав на службе мирянским чином в Вологодском селе Ферапонтове, в котором несмотря на великие фрески Дионисия все никак не удавалось прижиться священнику, — и по сей день Ферапонтово фактически отдано на откуп музейщикам. А мирянки — женщины и благообразные старики вели службу уверенно и чинно, хотя голоса уже в пенье потрескивали старчески и срывались. Но серьезность лиц вызывала благоговейное почтенье.

Это мы теперь и в голову взять не можем, что народ наш был набожным, — все, за исключением мизерных единиц-отщепенцев, молились: утром и ввечеру. Многочисленные детки на коленках стояли по всем углам хат, бабы истово читали молитвы… Молились и дворянки, и крестьянки, и мужики, без креста на челе в избу не входили и ложкой, даже в ночном, на привале, уху свою святым Крестом метили…

Спит Marie на Круче родной. Рядом разрушенный храм, где всегда она молилась, где стольких особенных молитвенных мгновений удостаивалось ее сердце, где выплакала она свою скорбь, меру которой знал Един Господь, когда взял свое слово назад тот, кого она единственно любила во всю жизнь. Все было поведано Богу в этом храме. И только ли ею одной?! Здесь вся семья обретала последний покой, принимали святые имена младенцы, венчались благословленные Богом браки…

Сюда ходили пешком все деревенские — и моя молодая мать после войны — на праздничные службы и еще сохранившиеся тогда гулянья, которые помнит мое давнее Ореховское детство.

Милый храм! Смотрю я на твои развалины, и плачет мое сердце о тебе больше чем о человеке. Припала бы я к твоим старинным плитам, поцеловала бы твои бедные поруганные камни. Но ты далеко. Но в то же время и близко — как душу живую несу я тебя в своем сердце…

Коллаж работы Екатерины Кожуховой:

«Крестьянские девушки» — фотография Прокудина-Горского. Начало XX века.

Разрушенный храм в с. Глухове, где за алтарем — родовые могилы Жуковских.

…Неужели про безобразия пьяного Фильки, про индюшек и цыпок писала та самая Marie, которая в своей первой юности, году примерно в 1856-м, чинно прохаживалась по ореховскому старинному парку под кружевной амбрелькой в нарядном a la Russ сарафане и кружевных митенках вместе с гувернанткой m-lle Berte, декламируя по-французски что-нибудь из «моего Корнеля» или «моего Расина», как она обычно именовала этих французов в своих дневниках того времени… Или та романтичная девочка-подросток, что сидела на берегу усадебного пруда в «Долине слез» и мечтала о том, как будут исполняться их с братом Иваном заветные желания. А ждали они от жизни не много — ни мало — счастья…

Брату оно виделось удачного восхождения по служебной лестнице, приметного положения в свете, достатка, известности… Сестра искала в грядущем романтической любви, красивого замужества, а себя — просвещенной и блистающей хозяйкой салона — вроде знаменитой Смирновой-Россетти…

Не тем ли дышали и тысячи других юных девичьих сердец, томящихся в тиши бедных дворянских усадеб? И они ждали доброго жениха и возможности благодаря замужеству вырваться на простор жизни из малых мирков своих небольших имений, столь щедро и широко разбросанных в русских просторах…

Но могла ли посулить им все это реальная жизнь? Где было встретить им своего суженного, когда далеко не каждая девушка, как и Marie, имела возможность выбраться в Москву зимой, а если и выбиралась, то ее круг, средний, если не по родовитости, так по скудости средств, не мог предоставить девицам подобных возможностей.

Такие как Машенька, уже в юности своей были обречены на одиночество. За время, унесшееся после хлебосольных и многолюдных деревенских праздников, которые устраивали помещики средней руки — те же пушкинские Ларины, а это была первая четверть XIX века, — многое изменилось. Как и Жуковские, бывших в Орехове в тесном общении исключительно с семьей двоюродных Петровых (в эту семью вышла замуж младшая сестра Анны Николаевны Варенька), так и многие другие семьи, несмотря на относительную тогдашнюю заселенность Руси не имели обширных деревенских связей. (Еще в годы моего послевоенного детства Русская земля смотрелась относительно заселенной. Не то, что ныне: тысячеверстная пустыня, когда-то бывшая полями пшеницы, ржи, льна, гречихи, а теперь целина; луга, но не разнотравья, а монстров сорняков и лишь изредка небольшие кусочки полей, на которых ловко и споро выращивают газоны на продажу в усладу богатым дачникам, — мертвые пространства, интересующие сегодня разве что торговцев заброшенной нашей землей, да ненасытных нуворишей, алчущих «сеять» на ней свои безвкусные дворцы, особняки, бассейны, шашлыки…).

Откуда было взяться женихам в Машины времена, а тем более — в наши?

* * *

С магнатами высшего света живые семейные связи не залаживались, — высший круг всегда был четко очерчен и наглухо замкнут. К тому же имения по соседству с Жуковскими, как правило, пустовали, отданные на волю управителей.

Стремительно беднела родня — те же родовитые древние дворяне Стечкины, потомки боярские, когда-то могучие владетельные помещики, теперь в лице своенравных потомков только и норовили, как бы быстрее промотать, прокутить, спустить с молотка отцовское наследство. Стечкины навещали Жуковских и в Орехове, и в Москве, но речь там могла идти только о том, как бы молодым двоюродным и троюродным, а то и вовсе дальним своякам помочь…

В последние годы жизни Российской империи дворянство оскудело не только от полного разорения, но и от житейского одиночества, от изживания семейственности, и это одиночество и прекращение былого цветения жизни, его тоскливое, но по-своему прекрасное как осень умирание, запечатлел в своих грустных, продуваемых всеми степными ветрами рассказах Иван Бунин.

Стены Дома рушились, изъеденные древесными жучками, превращались в прах от сырости и гнили и на открытых ветрах вселенной доживали свои одинокие жизни последние осколки прежней удали, и мало кто имел счастье погреться вместе с родней у старинного камелька своих предков.

Разрушение русского уклада жизни коснулось судьбы Marie еще в малой степени, хотя и ей кроме случайно заехавшего в Орехово в гости троюродного брата жизнь не могла ничего более посулить… Ну, уж, а судьбы ее красивых, образованных и умных племянниц (Веры и Кати — моих бабушек), у которых не складывалось ровным счетом ничего, говорят о том, что не без Божиего перста так страшно и необратимо истощалась русская жизнь…

* * *

Вспоминая горькие стези поколения моих бабушек, расцвет молодости которых пришелся на годы перед I Мировой войной, а зенит на годы 20–30 уже века XX, меня не оставляет двойственное ощущение, что причиной их покалеченных судеб была не только общерусская государственно-политическая катастрофа. Подоплека ее была, несомненно, духовного толка. Словно отнято было тогда Божие благословение всем, жаждущим любви и устроения семейных очагов. Не вили гнезда тогда птицы. Не растили совместно своих птенцов, трогательно трудясь для их пропитания и роста… Случайные браки — по прихоти, по мимолетному увлечению, по какому-то рассудочному капризу, понуждаемые страхом одиночества, — возникали, как болотные огни, но так же мимолетно и бесследно рассыпались прахом, оставляя по себе не память, а шлейф горечи и ожог на душе…

Каким-то странным образом — «как трава», — вырастали при этом дети (но не всем, далеко не всем потомство даровалось…). Их уже как прежде и как положено не воспитывали (да и не имели на то никаких возможностей). Самовластные, несчастные, болезненно самолюбивые, если в детстве эти отпрыски еще и приучались бабушками к молитве, то в юность они входили уже без нравственных опор веры, зато с сундуком новейших дремучих предрассудков, которыми заражались от всеобщего смрада эпохи: горячечным энтузиазмом всеобщего конструктивизма, самодовольной верой в неограниченные силы человека, в его свободу вытворять все, чего душенька только не пожелает…