Зекамерон XX века

«Новый Пионер»… Как забуду я широкую долину, прибранную, чистую зону лагеря, высокие темные конусы «песков», вывезенных на вагонетках из шахт, и приборы на журавлиных ногах из свежих белых бревен!.. Самым важным для нас был бункер, ненасытный бункер, куда возили мы «пески» на тачках, по узким трапам из прогнивших досок. Работали по двенадцать часов, еще два часа занимали дорога и уборка прибора, а когда была пересмена, то работали по восемнадцать и больше часов, но в лагере не могли уснуть от голода.

Месяцами подряд, без выходных я гонял тачки, потому что не имел денег или табака, чтобы подкупить нарядчика — он мог послать меня учетчиком или иногда оставить в лагере отдыхать, — и, как многие другие, доходил изо дня в день. Все меньше и меньше привозил я тачек за смену, а когда, напрягая остатки сил, стал сдавать лишь тридцать, когда меня уже считали недостойным удара палки, а только иногда пинали, когда я падал и долго не мог подняться — тогда пускали меня с группой таких же фитилей во вторую и третью смены, и мы по трое суток не заходили в лагерь, не отдыхали. Нас толкали наши же товарищи, ибо вид дошедшего человека всегда действует раздражающе на более здорового, он угадывает в нем свое собственное будущее и к тому же тянет найти еще более беззащитного, отыграться на нем…

А однажды — по метеосводке это был прекрасный день — после второй смены собрали нас, восемь самых слабых, возле вахты и вместо хлеба преподнесли лейтенанта, начальника культурно-воспитательной части. Из моих товарищей по несчастью помню Бобкова, бывшего власовца, с которым я прибыл с материка, высокого молодого цыгана и сморщенного старика, который попал к нам во вторую смену из другой бригады. Представил нас нарядчик Сухомлинов, сытый, хорошо одетый зек, это он устроил нам свидание с начальством, ибо ему «надоело нянчиться» с нами, как он выразился после потока брани.

— Значит, не желаете работать? — закричал лейтенант. — Почему у других норма, а у вас нет? Не хотите — я научу! Судить будем за саботаж!.. Кто они, нарядчик?

— Вон фрукт носатый — инженер, больно грамотный! Конечно, пятьдесят восьмая [105], а пунктов сколько! Его надо судить… Выслушав наши характеристики, лейтенант сказал:

— Ладно. Жрать пока не дадим, до обеда в изолятор, потом поговорю с ними!

Карцер находился во втором лагере, за поворотом долины. Он стоял на старом отвале, на сваях, над зловонной лужей. Принял нас угрюмый краснолицый зек, по виду старый лагерник.

— Сюда, сюда, сволочи! — Он отворил низкие двери, и мы ввалились в маленькую камеру с решетчатым полом. Под нами поблескивала вонючая вода. Я вошел одним из первых и сквозь сон слышал — мы очень давно не спали, я с трудом открывал глаза и держался на ногах, — как наш ключник заорал на Бобкова, который, наверно, его нечаянно задел:

— Ты, фашист, поди сюда, сейчас все ребра тебе поломаю, узнаешь, как толкать начальника кондея!

Двери закрылись, лязгнул большой замок — я осмотрелся. В сыром и холодном, несмотря на июньскую жару, помещении было невыразимо грязно. Узкие бревнышки пола были покрыты нечистотами бывших жителей карцера — здесь не полагалось даже параши. Но все это куда-то уплыло от меня — только лечь, спать, спать! Свалившись на грязный пол, я не почувствовал ничего, кроме несказанного блаженства лечь и растянуть измученное тело… Я уснул тут же.

Разбудил меня пинок тяжелого сапога. Я вскочил на ноги и получил такую затрещину, что свалился снова, с усилием кое-как поднялся и выбрался на улицу, где уже стояли остальные. Теперь только ощутил, как я замерз во сне в сыром карцере, и ежился под яркими лучами солнца.

— Ну, одумались? Работать будете, скоты? — кричал лейтенант, который вновь соизволил прийти к нам.

— Ой, гражданин начальник, я дам норму, говорю вам! — запричитал смуглый и тощий цыган.

— А ты, инженер?

Почти у всех других были на лице синяки, носы в крови, один держался за повисшую плетью левую руку. Когда их били — не знаю, мне, видно, повезло: либо меня не заметили, либо сочли за мертвого. Всю экзекуцию я проспал — пинки перед выходом нельзя было считать наказанием. Я быстро взвесил свои шансы: обещать работать, зная, что завтра вся процедура повторится, и так до самой смерти — не имело смысла.

— Гражданин начальник, рад бы работать, но не могу никак — я болен!

— Врет он! — загремел вышедший из-за угла карцера нарядчик. — В санчасть он не ходил, а туда любого пускаем!

— Слышишь, симулянт, что говорит твой товарищ («Упаси меня бог от таких «товарищей»!»)? Так будешь работать? Говори сразу — если нет, осудим и в штрафную!

— Гражданин начальник, пусть ведут меня к доктору! Не признает больным, тогда судите… Я не могу!

— А вы будете работать или нет?

— Будем! Будем, гражданин начальник!

— Так. Им хлеб дай потом полностью, а этому двести грамм и в санчасть.

«Неужели я совершенно здоров? — думал я, когда нас повели в наш лагерь. — Неужели недостаточно худ?»

На вахте нас пересчитали.

— А где еще один? — спросил дежурный надзиратель нарядчика.

— Бобков в кондее остался, ему там подвесили, ходить не может, — ответил наш радетель.

Нас пустили в зону и по приказу нарядчика выдали всем по шестьсот, а мне двести граммов хлеба. В маленькой палатке под красным крестом ожидало очереди несколько зеков из ночной смены. Хлеб лежал в кармане моего пиджака, но, несмотря на голод, я не стал есть, от волнения у меня сдавило горло — решалась моя судьба!

Зашел нарядчик. Он взял меня за рукав и, расталкивая очередь, повел к врачу. В нескольких словах объяснил, в чем дело, и вышел. Передо мною сидел широкоплечий, смуглый человек в белом халате — доктор Хабитов, которого я снова встретил год спустя на «Ударнике». Прищурившись, он внимательно досмотрел на меня и, тщательно выговаривая слова, спросил:

— Вы что, считаете себя дистрофиком? Это еще не дистрофия, уважаемый! Снимите штаны! — Бросив беглый взгляд на мои худые ягодицы [106], он добавил: — Так и знал, ни одна комиссия не признает вас негодным для работы… а работа ай-ай-ай! Где учился?

Я ответил. Он потер себе подбородок и опять долго смотрел на меня. Я следил за каждым его движением — от этого человека зависела моя жизнь!

— Английский знаешь?

— Конечно, знаю!

— Вот американское лекарство, переведи-ка этикетку! — Он протянул маленькую бутылочку, я взял ее, с трудом прочитал при слабом свете надпись и перевел.

— Ладно, садись, устал небось… Этикетку-то я сам разобрал. Вижу, что знаешь язык, — и официальным тоном, на «вы»: — Я вас освобожу на три дня, потом посмотрим. Завтра утром приходите, достану инструкции с аптечного склада.

Я вышел, от волнения и слабости еле волоча ноги. Пока я спасен! Минуту постоял среди ожидающих и выбрался на улицу — теперь зайду в свою секцию и спокойно поем. Я сунул руку в карман — меня пронзил ужас! Хлеба не было! Судорожно обшарил все карманы — украли мою пайку! Возвращаться в санчасть не имело смысла — меня только обругали бы. Вся радость спасения померкла, я почувствовал удвоенные муки страшного голода, который терзал, преследовал меня уже столько месяцев! Ломтик хлеба стоял между мною и моим ненасытным желудком, и ждать теперь приходилось до вечера!

Несколько дней я ходил в санчасть, там меня кормили, я долго и тщательно переводил длинные, наполовину рекламные аннотации к американским лекарствам, которые, на мое счастье, сохранились на складе со времени войны. Потом меня опять послали в бригаду, но уже другую, где было много слабосильных. Мы занимались подсобными работами, отбрасывали горы гальки из-под прибора, перетаскивали доски и насосы. Но и тут почти каждый день выбывали дистрофики. Хлеба давали только семьсот граммов, а это было слишком мало при постном, жидком приварке.

Однажды, работая в ночную смену, я раскайливал слипшиеся глыбы мерзлой земли и вдруг почувствовал, как закружилась голова. Я сделался совсем невесомым… Разбудил меня удар: я скатился с горки и больно стукнулся о глыбу у подножия. Вокруг меня толпились люди.