Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий

А сам Ходасевич? У него были основания для тех смелых слов, которые он позволил себе в письме московскому приятелю.

Первое стихотворение, написанное Ходасевичем после выхода первого издания «Путем зерна», — «Музыка», датируется 15 июня 1920 года. Формально это стихотворение продолжает линию того цикла стихотворений 1918–1919 годов, к которому принадлежат «2-го ноября», «Дом», «Обезьяна» и еще три стихотворения: белый пятистопный ямб (везде, кроме «2-го ноября», вольный), повествовательный автобиографический сюжет, связанный с прозрением, с экстраординарным духовным опытом.

Однако опыт этот не просто отличается от того, который отразился в «Путем зерна»: он прямо противоположен. Неслучайно Ходасевич не включил «Музыку» в последующие переиздания этой книги, в отличие от таких стихотворений начала 1920-х, как «Брента» или «Мельник». Если в прежних стихах Ходасевич, переживая те или иные жизненные впечатления, постигает связанную с ними глубинную суть бытия, то здесь реальный пласт (колка дров) и трансцендентальные ощущения (донесшаяся до уха музыка «пернатых ангелов») связаны лишь по контрасту. Тайна, открывшаяся поэту, принципиально «не от мира сего», и непосвященному («соседу Сергею Иванычу») недоступна:

Такова новая формула отношений между «поэтическим» и «человеческим», которая лежит в основе новых стихов Ходасевича. Поэт и «просто человек» (или — поэт и человек внутри одной личности) в лучшем случае взаимно учтивы, стараются друг друга не обидеть, но подлинное взаимопонимание между ними невозможно. Договор с «малым миром», заключенный в дни «Счастливого домика», расторгнут.

В 1920 году Ходасевич написал сравнительно немного, но немедленно по переезде в Петроград начинается небывалый творческий подъем: за полтора года из-под его пера вышло около сорока пяти стихотворений. Ни прежде, ни позднее подобного не было. Как будто то, что он позволил себе сбросить ярмо «земного долга», раскрепостило его, подтолкнуло какие-то творческие мутации; а может, сказалась атмосфера демонического, «загробного» и полупустого города.

В декабре 1925 года Ходасевич так вспомнит об этих днях в стихотворении «Петербург»:

Стихотворения, написанные на «ледяном канале», составили основу книги «Тяжелая лира», вышедшей первым изданием в 1922 году в Госиздате. Это были — в сравнении с прошлым — необыкновенно сильные, вольные, летучие и в то же время необыкновенно экспрессивные, резкие, жестокие стихи. Если пять лет назад поэт призывал Смоленский рынок «преобразиться» — сейчас же очевидно, что преображение не состоялось: «…восстает мой тихий ад в стройности первоначальной» (и тут впервые возникает тот гротескный «гоголевский» реализм, который потом так ярко проявится в «Европейской ночи»: «…вор цыпленка утащил у безносой Николавны»), Мир не может быть изменен. Он может быть лишь уничтожен, и его гибель — радостна:

(«Из окна», 1921)

Трудно поверить, что эти яростные апокалиптические строки написаны автором «Счастливого домика». Никогда — ни прежде, ни позже — поэт не был так беспощаден к «малым правдам», так не отрекался от «маленькой доброты», как в эти годы. Как будто споря со сравнительно недавним письмом Бориса Садовского, противопоставившего «человека» Ходасевича «демону» Брюсову и «ангелу» Белому, адресат этого письма теперь не страшится произнести:

(«Гостю», 1921)

Впрочем, «человеческое» само по себе оказывается зыбким, условным. То, что в любой момент может произойти на уровне мироздания, — происходит и на индивидуальном уровне. Если в «Музыке» Ходасевич еще говорит о звуках, входящих в бедный мир из инобытия, то сейчас речь идет уже об уходев это инобытие, уходе той сверхличностной сущности, которую поэт начиная с 1917–1919 годов именует «душой». Интересно, что говоря об этом выходе души, Ходасевич нигде не употребляет слова «взлет», но несколько раз — «падение»:

(«Стансы», 1922)

Иногда кажется, что падение это равносильно взлету или подъему, что «верх» и «низ» сливаются; иногда — что падение следует за взлетом, оказывается расплатой за него:

(«Психея! Бедная моя…», 1921)

Психея-душа все время меняет обличье: то она — высшая сущность, заключенная во «мне», как уже было в «Путем зерна»; то — пребывающая в подобии нирваны, «холодная и ясная», совсем от «меня» отдельная; то — «простая душа», почти сливающаяся со «мной», в моей человеческой слабости. Интересно, что в «Тяжелой лире» несколько раз возникает и слово «дух». Но это — не нечто надстоящее душе, а скорее ее иная ипостась — изначальная, древняя и потому более жестокая и беспощадная к человеческой малости:

(«Из дневника», 1921)

Дух рождается, чтобы «порвать земную оболочку», его временный носитель обречен на жалкую гибель. И все же последнее слово поэта — не таково. Книга, начинающаяся «Музыкой», заканчивается «Балладой», написанной в декабре 1921-го. Чудо творчества позволяет человеку воссоединиться со своим высшим «я», а бренный мир воссоединить с миром космическим: