Лукреция Борджа

Ее врачи, Пальмарино и Боначчоло, чтобы облегчить ей страдания, намеревались ускорить течение родов. Однако схватки начались внезапно, и 14 июня родилась слабенькая девочка, которую не удавалось накормить и которая, казалось, не желала жить. Ее окрестили в ту же ночь. Едва приняв причастие, девочка умерла, а у Лукреции началась родильная горячка. Толстые стены не могли защитить комнату от летней жары, отчего еще больше усиливалась головная боль. Тяжелые длинные волосы причиняли Лукреции страдания, и пришлось их обрезать.

День и ночь Альфонсо сидел у ее постели под изумленными взглядами придворных, и, поскольку состояние его жены ухудшалось, он велел всем молиться и устроил крестный ход. «Его Светлость в жестокой печали, — писал оратор Мантуи Изабелле, — несколько дней он был очень болен, но, несмотря на лихорадку, последовал за священниками, что доказывает, сколь сильную любовь он питает к герцогине». Население Феррары стекалось в церкви молиться о ее выздоровлении.

Врачи не скрывали от Лукреции, что конец ее близок. 22 июня она продиктовала епископу Адрии следующее письмо к Льву X:

Ваше Святейшество, с нижайшим почтением целую ваши ноги и смиренно вверяю мою судьбу вашей милости. Испытав в течение более чем двух месяцев огромные страдания, вызванные мучительной беременностью, я родила дочь и надеялась, что, освободившись от плода, я почувствую облегчение, однако случилось обратное, и я должна заплатить дань природе. И столь велика милость, кою дарует мне милосерднейший Создатель, что я осознаю, что конец мой близок, и отдаю себе отчет в том, что через несколько часов я умру, успев заранее принять Святое причастие. Достигнув этого рубежа, хоть и будучи грешницей, осмелилась просить Ваше Святейшество, чтобы вы в доброте своей дали мне частицу ваших духовных сокровищ и принесли облегчение моей душе вашим святым благословением. Я благоговейно умоляю Ваше Святейшество и поручаю вам судьбу моего супруга и моих детей, ибо все они — верные слуги Вашего Святейшества¹.

В присутствии герцога, с тревогой наблюдавшего за ней, она подписала завещание, в котором говорилось о многочисленных дарах церквям и монастырям, затем ее соборовали. Была ли то необычайная деликатность или кокетство, однако она не призвала к себе детей. Зачем, говорила она, заставлять их смотреть на лицо матери, изможденное страданием? Тонкая кожа обтягивала ее кости, глаза потускнели и ввалились, из носа шла кровь, рот сотрясали нервные конвульсии, пришлось решиться обрить ее наголо. У нее была еще последняя просьба: она умоляла Альфонсо следить за тем, чтобы садовники заботились о ее цветнике из амарантов, которые она выращивала в память о Родриго и Алонсо Бишелье. Этот цветок, который она нежно любила за его бархатистый алый цвет, у древних был символом бессмертия, поскольку он никогда не увядал.

Вечером Лукреция выпила бульон, и казалось, что он придал ей сил, однако очень скоро ее слова, последние произнесенные ею слова, развеяли эту надежду: «Я навсегда принадлежу Богу». Больная перестала видеть, и паралич сковал ее члены. Она не отвечала на вопросы, полагали, что она уже не слышала. День 23 июня прошел без изменений. Утром 24-го она была спокойна и, возможно, без сознания. Теперь смерть была для нее избавлением. Вечером, когда зажигали первые огни, празднуя Иванов день, она заснула навсегда. Ее уход напоминал те роскошные летние дни, что сгорают в багряном пламени заходящего солнца. Вся любовь, пылавшая в ней в ее земной жизни, теперь устремилась в вечность.

Альфонсо, по-прежнему стоявший на коленях у ее изголовья, раздавленный горем, судорожно сжимал ее руку, которая в течение семнадцати лет делала ему только добро. В пятом часу утра он поднялся и написал своему племяннику Федерико Гонзага:

Господу Богу было угодно призвать к себе в этот час душу моей дражайшей супруги; моя обязанность уведомить в этом Вашу Светлость в силу нашей взаимной дружбы, которая позволяет мне верить, что счастье и несчастье одного не оставляют равнодушным другого. Я пишу эти строки не в силах удержаться от слез. Это невыносимо для меня оказаться без столь дорогой и столь нежной спутницы, поскольку таковой она была для меня вследствие превосходного ее поведения и нежной любви, что существовала между нами.

Весь город был погружен в печаль. Если литераторы, поэты и художники Феррары были безутешны, потеряв свою Unica [58], то «бедные повсюду кричали, что лишились матери». Без конца все говорили и повторяли добрые слова о «славной госпоже».

Лукреция попросила, чтобы ее похоронили в ее францисканском платье. Венок из бессмертника покоился на четырех опорах катафалка, охапки амарантов обнимали гроб, как живые руки. Тело ее было погребено в ее любимом месте — монастыре Тела Господня, возле ее свекрови герцогини Элеоноры. Позднее там окажется и герцог, ее супруг, равно как и их сын Эркуле II. «Смерть герцогини вызвала большую печаль, — писал Джованни Гонзага своему племяннику Федерико Мантуанскому, который отправил его в качестве своего представителя на похороны, — и его герцогское Высочество был особенно объят горем. Здесь все поют ей хвалы».

Со смертью Лукреции закончился один из самых блестящих периодов Истории. Рафаэль умер вскорости после нее, а еще через несколько месяцев последовала смерть Леонардо да Винчи.

Более года Альфонсо был безутешен. Затем с течением времени грусть его превратилась в воспоминание, одиночество стало тягостным, и красавица Лаура Дианти, чей великолепный портрет написал Тициан, стала его любовницей.

Глава XXIV

ДЕТИ СОЛНЦА

Лукреция Борджа, словно плодовитый лавр, оставила память о себе. Младшим детям, Элеоноре и Франческо, она передала свою радостную способность верить, что касается старших, Эркуле II и Ипполито, то им в полной мере достался в наследство горячий нрав Борджа.

Эркуле II должен был стать преемником отца и, как награды за верность, удостоиться чести соединить кровь Эсте Борджа с королевской кровью. Он женился на некрасивой, но умной Рене Французской, дочери Людовика XII. Эта принцесса будет приводить в негодование своего мужа и своих подданных, поддерживая движение Реформации, борясь против церкви, во главе которой стояли Борджа, Ровере и Медичи, и оказав гостеприимство Кальвину и Маро. Как и полагается, герцог д'Эсте заключил ее в монастырь Святого Франциска, где, как отмечают со свойственной им простотой ее современники, «она пребывала некоторое время в одиночестве». После смерти Эркуле II она удалилась в замок Монтаржи в окружении своих друзей гугенотов.

От этого союза родилось пятеро детей. Старшая Анна вышла замуж за Франсуа I Лотарингского, второго герцога Гиза, она передала своему потомству золотые локоны и очарование Лукреции. Ее супруг погиб от руки Польтро де Мере. Их сын Генрих I Лотарингский, третий герцог Гиз, прозванный Меченым, был главой Католической лиги. «Франция, — сообщает летописец, — бредила этим человеком, сказать любила его значит не сказать ничего». Он едва не лишил трона Генриха III и был убит в Блуа по приказу короля. Так труп правнука Лукреции Борджа вдохновил последнего из Валуа на знаменитую фразу: «Мертвый — он величественнее живого».

Сын Эркуле II, Альфонсо II, в свою очередь должен был взойти на трон. Подобно тому как Ариосто прославил его бабку Лукрецию в своем «Неистовом Роланде», так Tacco обессмертил его, ее внука, посвятив ему «Освобожденный Иерусалим». Вдохновением и фантазией отмечены эти эпопеи двух величайших поэтов Италии. И, вероятно, неслучайно, что оба они оказались на службе у правителей Феррары.

«Иерусалим» оказался лебединой песней дома д'Эсте. Законная ветвь, угаснув в 1597 году со смертью Альфонсо II, осталась без продвижения. (Дон Чезаре, внук Альфонсо I и Лауры Дианти, приложит все усилия, чтобы получить инвеституру от Климента VII, однако понтифик откажет ему в ней. Тогда он направится в Модену, где Рудольфо II дарует ему титул герцога этого города. Одна из его потомков, Мария Лудовика, дочь архигерцога Фердинанда Габсбурга и архигерцогини Беатриче д'Эсте, станет супругой императора Франциска II и окажет сопротивление Наполеону, вследствие чего ей дадут прозвище Макиавелли на встрече в Дрездене.)