Пир бессмертных: Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Цепи и нити. Том VI

Обе женщины слушали и ничего не поняли. Но они замолчали.

Ученый остался доволен: вопрос был разъяснен, исчерпан и снят.

После нервной вспышки госпожа д’Антрэг ушла в себя. Конечно, она не обладала соответствующей подготовкой и не могла понять всей тонкости аргументаций ученого, но основное ей было ясно: он ошибается.

«Ах, — печально рассуждала седая дама, — неужели это все, что может дать в трудную минуту жизни высокая интеллигентность? Как это ничтожно. Конечно, выходя на улицу, я беру на себя ответственность за риск попасть под колеса автомобиля. В этом он прав. Но точно ли, что смерть мужа на фронте и сына в Сахаре не связаны между собой? Больше того, разве это только математическая вероятность, как уличное несчастье в Париже? Я не понимаю это умом, который поэтому молчит, но сердцем решительно отвергаю такое объяснение. Если Соединенные Штаты Америки за время мировой войны потеряли на фронтах столько же солдат, сколько за один год у них погибает мирных жителей на автострадах, то меня это не утешает. Безобразие войны не объясняется и не извиняется безобразием мира. Я за разум! За гуманность! Жизнь надо перестроить, вот к чему, в конечном счете, сводится весь вопрос. Они оба умерли. Я живу, но все, что я добыла в жизни, заключается только в этом: жизнь надо переделать!»

Вот среди таких сомнений и тревожных размышлений однажды вечером госпожа д’Антрэг сказала горничной «Просите!», и в гостиную вошел Гайсберт ван Эгмонт.

После своего первого визита художник каждый вечер появлялся в этой уютной гостиной. Муж Адриенны, приветливо пожав гостю руку, уходил в кабинет: он усиленно работал над своей новой книгой. Несколько раз в течение вечера ученый возвращался в гостиную, чтобы немного отдохнуть — посидеть, попыхивая трубочкой, послушать разговор и вставить несколько слов, но дамы и гость видели, что он еще весь в книге и глаза у него оставались немыми и отсутствующими. Потом ему в голову приходила хорошая мысль, он вставал и уходил, а тихая беседа продолжалась.

Ван Эгмонт повторял все то же, но всегда находил новые слова и дополнительные подробности. С неослабным вниманием госпожа д’Антрэг и Адриенна слушали, спрашивали, стараясь не упустить ни одного слова, ни одного движения чувства на лице рассказчика. Так наполнялась живой кровью давно известная схема, и рождалась живая, яркая и убедительная картина колониальной жизни, приведшая Лионеля к гибели. Само собой как-то случилось, что в целях дополнения своих мыслей ван Эгмонту пришлось рассказать кое-что из своего прошлого — об «Апофеозе труда» и «Королевской акуле», а пожилая дама со своей стороны поведала о фронте и о своей попытке стать над свалкой. Конечно, ни о гравюрах, ни о пуле в спину полковника Ксавье д’Антрэга ни слова не было сказано, но эти отступления в прошлое помогли гостю и хозяйке лучше понять друг друга и, главное, яснее понять собственные мысли. Они продвигались вперед, как бы помогая друг другу. После ухода художника обе дамы еще долго вели оживленную беседу, подводя итоги своим впечатлениям, а ван Эгмонт стучал солдатскими ботинками по бульварам, и из темноты ночных улиц Парижа на него глядели глаза матери и дочери — внимательные и понимающие. Это успокаивало, и всегда одинокий ван Эгмонт сердцем чуял, что ему привалило великое счастье в жизни — он, наконец-то, обрел друзей. Теперь легче будет жить и успешнее можно бороться!

Вот тут-то и произошло крушение. Адриенна была разумной, сердечной и вдумчивой молодой женщиной: дочь как бы повторяла свою мать. Но она росла в определенной общественной среде и поэтому вместе с тем повторяла собою средний тип европейской интеллигентки.

Свободомыслие — отличительный признак французского интеллигента, и самому себе он кажется безгранично свободным. Свобода заключается в том, чтобы не носить на глазах шоры религии, национализма и презренного пресмыкательства перед деньгами. Свободный человек не может быть ограниченным. Выйдя замуж за немолодого ученого, еврея по национальности, и добровольно выйдя из замкнутого дворянского круга, Адриенна всегда с гордостью сравнивала седеющие львиные кудри мужа с прилизанной внешностью офицеров, какими ничтожными они ей казались! Нравилось Адриенне в муже отсутствие консерватизма, обусловленного культурными привычками ее нации, вот уже много веков организованной в государство. Адриенна, конечно, и раньше знала о мерзостях колониальной жизни, но никогда не интересовалась ими. Зачем? Она была независима и чиста. Грязи всюду достаточно, и дело заключается в том, чтобы самой гордо проходить мимо, ни к чему не прикасаясь. По любой улице в ожидании добычи рыщут воры и проститутки, сутенеры и грабители. Ну и что же? Не выходить из дома? Да нет же! Ведь тебя это не касается! А личную чистоту славословила вся культура — книги, живопись, музыка, и только…

— Но этого же мало, — настойчиво убеждал художник. — Нет разницы между порядочной дамой и проституткой, художником и вором, сутенером и ученым.

— Это слишком парадоксально! — отвечали дамы, пожимая плечами.

— Нисколько. Мы все — колесики одной машины, которая и в мирное, и в военное время делает деньги из всякой мерзости, разумеется, после ее предварительной обработки ложью. Эта машина — буржуазное общество — я, вы, сэр Ганри и капрал Богарт. Разница совсем не в том, что капрал убивает, а мы — нет. В любой мясорубке для движения одного резца нужны многие поддерживающие его части. Они ничего не режут, они мирные, чистые и честные. Ваш сын, мадам, араба, пришедшего пожаловаться на насилие, совершенное легионерами над его женой, не вешал, жаловавшийся повешен мерзавцем сержантом. Но лейтенант покрыл сержанта, полковник — лейтенанта, генерал — полковника, президент — генерала, папа римский — президента. Прямая зависимость в нашем обществе. Напрасно вы думаете, что раздел идет по линии прямого участия в преступлении и поэтому вы чисты. Нет, на самом деле все наше общество преступно в целом, и, чтобы сохранить чистоту, нужно выйти из него.

— Значит, мсье Мандель, Адриенна и я — преступники и непорядочные люди?

— Конечно. Ведь вы же не вышли из общества.

Дамы испуганно переглянулись, глаза говорили: «Сумасшедший? Очевидно».

— Ну а вы сами, мсье ван Эгмонт? — спросила Адриенна.

— Я этому обществу объявил войну и выключился из него. Смотрите! — он вытянул длинные ноги в стоптанных и грубых ботинках. — Я скоро буду ходить на собственных подошвах, и этими дырами на подошвах куплено право называться честным человеком.

Все молчат. Напряженно думают, волнуются и мысленно друг с другом спорят. Наконец Адриенна находит аргумент.

— Грубые или элегантные ботинки и дыры на подошвах не искупают вины, мсье. Кто знает, какие были сапоги у капрала Богарта. Вы их осматривали? Нет? И это, по-вашему, важно? Нельзя судить людей по их сапогам! Нет, на роль проповедника вы не годитесь. Вы из-за какой-то пустой затеи косвенно погубили двадцать два человека и застрелили одного. Мсье, вы — уголовный преступник, и ваше счастье, что эти жертвы — негры: будь они голландцами или французами, вы были бы давно казнены.

Враждебная пауза.

— Самое страшное, что у вас после всего содеянного вами не видно искреннего и глубокого раскаяния. У вас нет отчаяния и ненависти к своим же поступкам. Полагаю, вы чудесно спите по ночам, не так ли? К убийству человека с черной кожей вы отнеслись спокойнее и равнодушнее, чем бельгийский губернатор!

Ван Эгмонт вспыхивает. Он чувствует несправедливость этих слов, хотя Адриенна формально была права.

— Вы считаете меня негодяем и пустозвоном?

— У меня, кроме ваших же слов, против вас нет свидетелей.

Ван Эгмонт встает, кланяется и уходит.

— Пойми, мама, я не могла молчать! Мсье ван Эгмонт здесь не причем. Я сделала это для себя самой. Нужно додумать все до конца. Если он прав, то это — пропасть. Если мы хотим перед собой, папой и Лионелем быть честными, то мы обязаны в эту пропасть броситься вниз головой. И это будет ломка всей нашей жизни! Подумать страшно… Если же сделать скидку для мсье ван Эгмонта из-за его дырявых подошв, то придется оправдать всех и, прежде всего, нас самих. Тогда все по-прежнему останется на месте: мы — здесь, а папа, Лионель и безрукий старик — там. Это соблазнительно, но подло. Нужно подумать и… решиться, мама. У мсье ван Эгмонта, как он сам выражается, раньше был вакуум идей, а мсье Богарт, как известно, мыл ноги не толстому Тумбе и безрукому старику, но от этого не легче. Как же все это ужасно!