Феномен Солженицына

– Здорово вы вчера ему выдали!

Меня этот комплимент отнюдь не обрадовал, скорее смутил. И мне даже захотелось защитить Исаича, сказать, что на самом деле не все с ним так просто. И, не очень ловко пытаясь это выразить, я пробормотал:

– Что ни говори, а человек он крупный.

– Он? Крупный?! – искренне изумился мой собеседник. – Да знали бы вы, какой это мелкий человек! Как он интриговал, чтобы мы не взяли на работу Шрагина!

Реплика эта – хоть, как видите, я её и запомнил, – большого впечатления на меня тоже не произвела.

Не то чтобы я ей не поверил. Поверил. Ни на секунду не усомнился, что так оно, наверно, и было. Но все равно остался при своём. И вот почему.

Слова «крупный» и «мелкий» вообще-то говоря – антонимы. Но в данном случае дело обстояло иначе. Вся штука тут была в том, что моё «крупный» и его «мелкий» лежало в разных плоскостях. Примерно так же, как в прелестном диалоге двух персонажей пьесы Чапека «Средство Макропулоса»: влюблённого в героев великой французской революции Витека и знавшей всех их лично главной героини пьесы – Эмилии:…

Эмилия.Марат? Это тот депутат с вечно потными руками?

Витек.Потными руками? Неправда!

Эмилия.Помню, помню. У него были руки, как лягушки. Брр…

Витек.Нет, нет, это недоразумение. Простите, этого о нем нигде не сказано!

Эмилия.Да я-то знаю. А как звали того, высокого, с лицом в оспинах?.. Ну, которому отрубили голову…

Витек.Дантон?

Эмилия.Да, да. Он был ещё хуже.

Витек.Чем же?

Эмилия.Да у него все зубы были гнилые. Пренеприятный человек.

Витек(в волнении).Простите – так нельзя говорить. Это не исторический подход. У Дантона… у него не было гнилых зубов. Вы не можете этого доказать. А если бы и были, дело совсем не в этом.

Эмилия.Как не в этом? Да ведь с ним было противно разговаривать.

Витек. Простите, я не могу с вами согласиться. Дантон… и вдруг такие слова!

В отличие от Витека, который не желал поверить, что у Марата были потные руки, а у Дантона гнилые зубы, я сразу поверил, что в истории с Шрагиным Солженицын вел себя нехорошо. Но в полном с ним (Витеком) согласии полагал, что «дело совсем не в этом», потому что это – «не исторический подход».

Как бы ни выглядел Александр Исаевич во всех этих ихних эмигрантских дрязгах, я – тогда – не мог думать о нем как о мелком человеке.

Да, по правде говоря, и сейчас так о нем не думаю.

И против Шрагина он интриговал именно потому, что был не мелкий, а крупный человек.

Не мелкого тщеславия и личных амбиций ради расставлял он всюду своих людей. Не для себя старался, а для России. Для её будущего.

Просто так уж вышло, что он лучше, чем кто другой, знал, что ей нужно, России, чтобы выбраться из того исторического тупика, в котором она оказалась. И даже не только ей, а зашедшему в тот же тупик всему роду людскому. Человечеству. *

Когда он ещё только начинал «бодаться с дубом», – пока не со всей ядерной державой, а с Секретариатом Союза писателей, – один из самых опытных секретарей этого Союза Алексей Александрович Сурков проницательно определил:

– Характер у него бойцовский.

Позже, особенно после того как А. И. оказался на Западе, стало видно, что для определения его характера лучше подошло бы другое слово: не бойцовский, а – вождистский.

Было у нас в начале 20-х годов в ходу такое – довольно уродливое – слово: «Вождизм». Оно даже попало в большой академический словарь современного русского языка:…

ВОЖДИЗМ. Политика, направленная на утверждение одного человека в роли непререкаемого и непогрешимого руководителя.

(Словарь современного русского литературного языка в 20 томах. Том второй. М. 1991. Стр. 366)

У Солженицына этот «вождизм» был, что называется, в крови.

Но у него это была не «политика, направленная на утверждение одного человека», акоренное свойство личности.

Из этого коренного свойства его личности вырос и развился и присущий емуособый тип мышления.

Всё это мы как будто уже наблюдали, столкнувшись с другим коренным свойством его личности: истовой (и даже неистовой) верой в данное ему свышевсеведенье пророка.

Так может быть, это просто разные наименования одного и того же явления? Не все ли равно, как назвать этот тип личности – пророком или вождём?

Нет, не все равно.

Два эти понятия хоть и близкие, часто даже совпадающие, но – не тождественные.

Пророк – пророчествует. Он знает истину и несёт её людям. И в некотором смысле ему даже все равно, сейчас дойдёт до них эта открывшаяся ему истина, или когда-нибудь потом, когда он, ныне побиваемый камнями, уже завершит свой земной путь.

Призвание вождя состоит в том, чтобы самому утвердить эту открывшуюся ему истину, претворить её в реальность. Добиться того, чтобы те, к кому он обращается, не просто внимали ему и шли за ним, но и выполнили, осуществили то, к чему он их призывает, пошли тем – единственно верным – путём, который он им указывает.

Александр Исаевич Солженицын по складу своей личности был вождём именно вот такого, ленинского типа. *

В процессе его размышлений о русской революции 1917 года, по мере того как он получал доступ к всё новым, прежде неводомым ему источникам и открывались ему все новые, прежде неведомые ему факты, менялось и коренным образом изменилось его отношение кфевралю:…

Помню, профессор Кобозев часто и настойчиво меня спрашивал: а как вы, всё-таки, точно относитесь к Февральской революции? что вы о ней думаете? Была ли она полезна для России? была ли неизбежна? и неизбежно ли из неё вытекала Октябрьская? – Я всегда отмахивался: во-первых, потому, что я ведь шёл к Октябрьской, всё определившей, а что там проходная Февральская? Во-вторых, неизбежность и полезность Февральской общеизвестны. В-третьих: если бы художник мог всё заранее сформулировать – не надо бы и романа писать. А всё откроется само лишь по ходу написания.

И действительно, начало открываться само – и вот только когда! Натуральными обломками предфевральских и февральских дней – мненьями подлинными и мненьями, придуманными для публики, лозунгами, лжами, быстро организовавшейся газетной трескотнёй с её клеймами, несвязанностью столичных событий со страною, ничтожностью, слепотой или обречённой беспомощностью ведущих вождей революции – я был теперь закидан выше головы как хламом, и выбарахтывался из этого хлама с образумлением и отчаянием.

Без нарастающего, громоздящегося живого материала тех лет – разве мог бы я до этого сам доуметь?!

Я был сотрясён. Не то чтобы до сих пор я был ревностный приверженец Февральской революции или поклонник идей её, секулярный гуманист, – но всё же сорок лет я тащил на себе всеобще принятое представление, что в Феврале Россия достигла свободы, желанной поколениями, и вся справедливо ликовала, и нежно колыхала эту свободу, однако, увы, увы – всего восемь месяцев, из-за одних лишь злодеев-большевиков, которые всю свободу потопили в крови и повернули страну к гибели. А теперь я с ошеломлением иуже омерзением открывал, какой низостью, подлостью, лицемерием, рабским всеединством, подавлением инодумающих были отмечены, и составлены первые же, самые «великие» дни этой будто бы светоносной революции, и какими мутными газетными помоями это всё умывалось ежедневно.

Неотвратимая потерянность России – зазияла уже впервые дни марта.Временное правительство оказалось ещё ничтожнее, чем его изображали большевики… С первых же дней всё зашаталось в хляби анархии, и чем дальше – тем раскачистей, тем гибельней, – и образованнейшие люди, до сих пор так непримиримые к произволу, теперь трусливо молчали или лгали. И всё это потом катилось восемь месяцев только вниз, вниз, в разложение и гибель, не состроилось в 1917 даже недели, которою страна могла бы гордиться. Большевикам – нельзя было не прийти: оно всё и катилось в чьи-нибудь этакие руки.

И как же, как же я этого не видел сорок лет? как же поддался заманчиво розовому облаку февральского тумана? Как же не разглядел, что не в Октябре решалось, а уже в Феврале?..