Собрание сочинений в 8 томах. Том 2. Воспоминания о деле Веры Засулич

Получив письмо, они -бросились меня целовать и обнимать, и мы условились вместе завтракать. Но уже перед завтраком, оставшись один (мои изнасилователи ушли купаться), я почувствовал, что ни на каких условиях не могу пойти в министры юстиции, и вся эта затея показалась мне недостаточно серьезной и обдуманной. А мысль о том, что Щегловитов и Шванебах, по-своему честно исполнявшие свои обязанности и защищавшие правительство, прогоняются pour tout de bon этим самым правительством (ибо Столыпин остается как руководитель политики) лишь затем, чтобы очистить место членам bloc'а, была мне ненавистна.

За завтраком я не мог ничего есть (что продолжалось уже третий день) и был крайне неприятно поражен тою легковесностью, с которою мои собеседники говорили о важнейших вопросах нашей будущей деятельности, отделываясь шуточками на мои возражения, опираясь во всем на меры «в порядке верховного управления» и довольно небрежно относясь к необходимости считаться с желаниями коренного русского народа. Вопросы аграрный, еврейский и земский решались в двух словах со ссылкою не на то, что это требуется неустранимыми интересами страны, а лишь на то, что оно должно быть указано в программе, как тактическое средство борьбы с революцией и ее морального обессиления. За словами моих собеседников я, к прискорбию, видел не государственных людей, которые «ходят осторожно и подозрительно глядят», а политиканствующих хороших людей, привыкших действовать не на ум, а на чувства слушателей не теоремами, а аксиомами. Я ясно почувствовал, что при совместной деятельности нам придется часто расходиться. Так, например, гр. Гейден находил возможным заставить Совет отменить смертную казнь совсем и с трудом уступал мне в том, что единственный в этом отношении путь без нарушения законодательных прав представительных учреждений есть помилование и неутверждение смертных приговоров во весь период до созыва новой Думы; так Гучков настаивал на необходимости немедленно раскрыть черту оседлости и не хотел согласиться со мной, что при всей справедливости такой меры вторжение десяти миллионов евреев в самые недра русского народа и во все закоулки русской земли должно быть разрешено народным представительством, а не советом министров, которому должно принадлежать лишь право внести такой законопроект, не принимая на свою совесть ни могущих произойти погромов, ни того, что Дума может решить вопрос иначе. «Пусть посмеет!» — замечал по этому поводу Гучков.

Проводив их, я дал себе час на окончательное размышление и до боли ясно почувствовал, что никогда, ни при каких условиях не могу принять место министра юстиции и переселиться в квартиру старого Бироновского дома, которая всегда внушала мне безотчетное отвращение. Они уехали в 3 час. 37 мин., а немного спустя, после четырех, я послал две депеши: одну Столыпину — о том, что прошу его не придавать моему письму значения принципиального согласия и принять меня в тот же вечер для объяснения, и другую — графу Гейдену о том, что не чувствую себя в силах вступить в министерство и что буду у него поздно вечером.

Состояние мое было до крайности смущенное и нервное. Знойная погода манила в тень, а не в душный вагон. Почти тропическое солнце заставляло изнывать от жары и обливаться потом. В моей нагретой, как баня, комнате нельзя было оставаться более десяти минут, а укрыться в уединение было совершенно невозможно: приезд Гейдена и Гучкова и появившееся в вечерних «Биржевых ведомостях» напечатанное крупными буквами известие «А. Ф. Кони— министр юстиции» возбудили любопытство курортного муравейника до последней степени. Знакомые искали во что бы то ни стало встречи и разговоров со мною; незнакомые преследовали взглядами и оглядыванием, а всякий служащий народ, ныне поголовно читающий газеты, стал отвешивать низкие поклоны министру юстиции. Среди этого жестокого любопытства и любознательного равнодушия, среди глупых бабьих советов и многозначительных напутствий добровольцев из мужчин, как ободряющий оазис, пролились в мою душу незаметные слезы доброго существа вместе со словами нежного участия и тревоги. Я не забуду их и впишу на одну из лучших страниц моей душевной жизни.

Перед самым отъездом меня-таки изловил юркий карьерист Рахлин, и на этот раз очень кстати, ибо он рассказал мне об ужасном положении арестантов в пересыльных тюрьмах, в которых их держат за невозможностью отправить в ссылку, последствием чего являются бунты и всякого рода кровавые усмирения, причем министерство юстиции решительно ничего не в силах сделать для выхода из этого ужасного положения за отсутствием материальных средств.

Я застал у Столыпина начало заседания совета министров. Оказалось, что он получил мою телеграмму в пять часов, а письмо ему доставил Гучков лишь в шесть часов. Я подтвердил решительность моего отказа и обещал ему приехать на другой день в два часа переговорить окончательно. Опять наступила ужасная бессонная ночь с бромом, валерианой и даже лауданумом, которой предшествовало напрасное ожидание Гейдена, несмотря на два письма к нему. Утром он, однако, явился опять с прежними уговорами и с напускною, как мне показалось, бодростью. Но я уже твердо стоял на своем выстраданном решении и в два часа поехал вновь к Столыпину. На этот раз мы вели продолжительный разговор, дважды, впрочем, прерванный приходом члена Государственного совета Н. В. Шидловского и Н. Н. Львова. Начав с указания на свое тяжелое положение и на необходимость спасения монархического принципа и династии во избежание будущих кровопролитий и объясняя, как трудно составить удовлетворительное бюрократическое министерство, он тронул меня искренностью своего тона. «Я вам раскрываю свою душу», — сказал он. — «Я делаю то же, — отвечал я, — и потому, что испытываю к вам искреннее сочувствие, с полной откровенностью должен вам сказать, что психологически не могу принять ваше предложение. Как бы вы ни относились любезно к «государственному складу моего ума и к ясности моих взглядов», вы должны отвести значительную долю и другому элементу — чувству и впечатлительности. Последняя развита у меня до болезненной крайности, и образы, вызываемые впечатлениями, царят над моей душой сильнее доводов логики. Я глубоко понимаю и испытываю изречение Герцена о том, что сердце еще плачет и не решается проститься, когда холодный рассудок давно уже приговорил и казнил. В той двоякой деятельности Совета, которую вы ему предуказуете, для меня случаи применения этого изречения будут постоянны и ретроспективные душевные страдания будут мешать мне правильно разрешать насущные вопросы будущего. Много лет назад я дал вполне правильное по закону кассационное заключение по одному уголовному делу. Но затем, когда мне представилось, что осужденный по существу был невиновен, я до того истерзал свою душу сомнением и отчаянием, что чуть не сошел с ума. И лишь помилование этого человека спасло меня от полной потери душевного равновесия. Это было давно…

С тех пор я много пережил. Мое сердце изранено личными и общественными неправдами и болеет серьезно и мучительно. В деятельности министра юстиции и члена Совета ясность государственного взгляда будет приходить постоянно в столкновение с простительною слабостью сердца. И я могу оказаться в деле государственного управления в минуты подачи решительного голоса плохим сотрудником и опасным союзником. Возьмите в министры юстиции кого-либо другого». — Тогда Столыпин стал характеризовать членов предполагаемого кабинета и высказал, между прочим, что ему нельзя расстаться с Шванебахом, который необходим для бюджетных вопросов, как опытный финансист и вполне достойный человек; что гр. Гейден сам предложил себя в государственные контролеры и даже соглашался пойти ко мне в товарищи, то есть не быть даже членом кабинета; что Львов чрезвычайный фантазер и отвлеченный теоретик, которому необходимо дать в помощники опытного товарища и т. д. Вообще, в его отзывах проглядывало гораздо больше сочувствия к Гучкову, чем к Гейдену, выразившееся, между прочим, и в том, что он остановился на мысли в тот же день вечером посоветовать государю вызвать Гучкова и Львова и просить их принять портфели. Меня, по его словам, он предпочел бы всякому другому министру юстиции, даже трудолюбивому и знающему Щегловитову. Но за моим отказом свободными оставались лишь два портфеля, и Гейдену, по-видимому, должны были быть предпочтены Гучков и Львов. На мое указание, что, таким образом, кабинет в существе не изменится и предполагавшееся большинство пяти плюс Фредерикс и Извольский перестанет существовать как дающее тон и окраску всему кабинету, Столыпин ответил вопросом: «А что было бы, если бы они по какому-нибудь делу остались в меньшинстве, предполагая, что Фредерикс и Извольский перейдут на противную сторону?» Я отвечал, что, связанные единством и составляя так называемый Ыос, они выйдут в отставку. «Но такой выход, — заметил Столыпин, — будет ужасным ударом для правительства, после которого и мне придется оставить свой пост и правительственная власть попадет в руки реакции». — «Такой образ действий членов Ыос’а, — заметил я, — неизбежен и всякий Ыос, вступающий в состав кабинета, всегда представляет такую опасность…» — «Опасность Троянского коня, — перебил меня Столыпин. — Но я теперь хозяин положения и, имея полноту власти, вовсе не желаю ввозить к себе подобного коня. Но мне ужасно грустно расстаться с возможностью пользоваться вашею эрудицией, опытом и умственною силой. Я имею право по IX п. Положения о совете министров приглашать сведущих лиц по отдельным делам. Могу ли я рассчитывать на ваше согласие? Быть может, если бы вы были членом Государственного совета, который так бездарен по своему личному составу, вы могли бы поддержать нас в тех случаях, когда вы с нами согласны и когда вам известны все рассуждения и дебаты, предшествовавшие законопроекту». — «…Я всегда считал себя, — ответил я, — обязанным делиться со всеми своими знаниями и опытом, тем более не могу отказать вам в настоящее трудное время и могу это делать и в качестве рядового сенатора. Быть для этого членом Государственного совета вовсе не необходимо». — «Но Государственному совету необходимо иметь вас, — возразил мне Столыпин. — Там никто не умеет говорить, кроме Таганцева, но его заранее приготовленные речи дышат неискренностью и поддельным пафосом». На этом в существе и окончилась наша беседа. К нему пошел кн. Львов, а я остался поджидать последнего на лавочке в аллее, идущей вдоль решетки Ботанического сада. Небо торжественно сияло над красавицей Невой, невольно отвлекая мысли к возвышенному и вечному от злобы дня, во имя которой около меня, пытливо посматривая, все время прохаживались явные агенты тайной охраны министра.