Я диктую. Воспоминания

Я открыл порт Уистреам, еще не ставший туристским; он соединялся каналом с городом Кан. Там я и бросил якорь. Олаф опять был с нами. Все было прекрасно.

Оба берега порта соединял мост, верней, мостки. Как-то один спортсмен, тренер по плаванию, забрался на перила и нырнул.

Добряк Олаф, оказавшийся неподалеку, кинулся его спасать и своими мощными челюстями схватил за лодыжку. Не представляю, во сколько бы мне вскочил поступок нашего доброго самаритянина [128] Олафа, если бы не милейший человек, приходивший ко мне за несколько дней до отплытия и вынудивший меня подписать те два полиса. Насколько я помню, тренер по плаванию предъявил иск на оплату вынужденного месячного перерыва в работе, медицинского обслуживания и бесконечных массажей. Но спасибо агенту страховой компании за настойчивость: ни рыбацкое судно, ни спортсмен не стоили мне ни гроша.

Потом я многократно надписывал свои книги. Делать это заставляло меня одно соображение: когда в Довиле я отошел от деревянного стола, ни одного экземпляра на нем не оставалось.

О рождении Мегрэ я уже рассказывал. В Довиле 15 августа не то 1930-го, не то 1931 года состоялось что-то вроде его крещения.

Оба те дня невольно остались у меня в памяти, и потому в этот, но уже куда более спокойный день 15 августа я припомнил все до мельчайших подробностей. При продаже книг с автографами писатели по традиции облачались в очень корректный летний костюм. Я же обратился к моему другу Аэтцу, в ту пору портному-авангардисту. Он изготовил мне рубашку канареечно-желтого цвета с почти неразличимыми голубыми полосками.

Тот же Аэтц соорудил мне вместо брюк нечто, чего еще никто не носил, но что позже получило название пляжной пижамы.

Кое-кто из богатых завсегдатаев Довиля, если не большинство, в тот день 15 августа был, должно быть, шокирован моим видом, тем более что все два часа, пока продолжалась раздача автографов, я вынимал трубку изо рта только для того, чтобы набить ее снова.

Но уже с давних, очень давних пор я потерял интерес к подобным играм. Это теперь настолько вошло в моду, что по выходе книги автор, даже если он, как я недавно говорил, министр или епископ, совершает турне по книжным магазинам Франции, Швейцарии, Бельгии и других стран, которые теперь называются франкоязычными — слово, напоминающее мне первые фонографы на колесиках и с огромным раструбом.

17 августа 1977

Я начинаю новую кассету, но пока еще не собираюсь расставаться с Уистреамом, потому что пребывание на нормандском побережье наложило сильный отпечаток на мою последующую жизнь.

В кабельтове от порта там был деревянный домик — пивная, которую посещали в основном рыбаки и матросы. Выглядели они все силачами. Я подружился с ними.

Мы потягивали кальвадос и развлекались нашей любимой игрой «железная рука». Мне тогда было не семьдесят четыре, а двадцать восемь, руки у меня были исключительно сильные, и я почти всегда выигрывал у нормандцев, чьи мозолистые лапищи были привычны к обращению с жесткими канатами, фалами, вантами. Это их удивляло. Как-то вечером, изрядно выпив, я предложил:

— А ну, кто кулаком расколет дверь с одного удара?

Двое или трое попробовали, но у них ничего не вышло. Настала моя очередь. Я изо всей силы ударил кулаком по двери: она раскололась сверху донизу.

Стоит ли говорить, что сейчас я на такое уже не способен. Но рыбаки и матросы с того дня прониклись ко мне большим уважением.

Однажды утром, закончив очередную главу, я стоял на мостике «Остгота» и вдруг вижу: на бешеной скорости вылетает гоночный «бугатти» и, яростно взвизгнув тормозами, останавливается у самого края мостков. Я никого не ждал. Из «бугатти» выскакивает мужчина моего возраста и направляется ко мне. У него ангельское, я бы даже сказал, немножко кукольное лицо, и весь он лучится добротой. Подходит ко мне, целует в обе щеки и восклицает:

— Сименон!.. Наконец-то!

Это был Жан Ренуар, ставший с той поры моим, пожалуй, лучшим другом; я виделся с ним всякий раз, когда он бывал во Франции, а с тех пор, как Жан построил очаровательный дом на тихоокеанском побережье северней Голливуда, мы постоянно переписываемся; в этом доме была и, вероятно, до сих пор есть печь для выпечки хлеба: Жан не смог привыкнуть к американскому хлебу и стал выпекать его сам.

Не знаю, почему он так экспромтом решил навестить меня. Я видел все его фильмы, начиная с «Девочки со спичками» [129], где играла его первая жена Катрин Хесслинг.

Первым делом Жан спросил:

— Никому еще не уступили права на экранизацию «Ночи на перекрестке»?

Тогда вышли только первые романы о Мегрэ. Никто еще не предлагал мне делать по ним фильмы. Сердце у меня застучало в ускоренном темпе.

Я ответил, что еще никому. Да я бы даром уступил права, лишь бы кинокартину по моей книге снял Жан Ренуар, которого я любил больше всех режиссеров той эпохи и фильмы которого ходил смотреть в кинотеатр «Урсулинки», где тогда проходили показы авангардистов и где сеансы иногда завершались потасовками.

Каюта «Остгота» была слишком тесной, чтобы принимать в ней даже одного-единственного гостя, и я пригласил Жана в мое любимое бистро-ресторан, построенное из выкрашенных в красный цвет досок. Беседа наша длилась долго. И чем больше мы говорили, тем большую близость ощущали. Там и родилась дружба или, точней, привязанность, которая сохраняется уже почти пятьдесят лет.

Именно Жан Ренуар снял первый фильм о Мегрэ. Финансировала съемку вовсе не одна из существовавших в ту эпоху крупных кинокомпаний, а продюсер с фамилией на «ски», с которым у нас сразу же начались столкновения.

За право на экранизацию я, хоть сам никаких требований не выдвигал, получил очень недурно: пятьдесят тысяч, и это в те времена, когда франк был ни тяжелым, ни легким, а просто франком. И тогда еще не считали на сантимы!

Жан вызвал из Ниццы своего оператора — в натурных съемках тот был несравненен!

В роли Мегрэ снимался Пьер Ренуар, старший брат Жана, и, по моему мнению, лучший из Мегрэ. Пьер Ренуар, правая рука Жуве [130], сумел понять, что главный комиссар уголовной полиции — это чиновник.

Он и одет был и вел себя с достоинством, как подобает чиновнику; взгляд у него был пристальный, испытующий.

Как удалось все-таки довести фильм до конца? Не знаю. Наш продюсер с фамилией на «ски» говорил то о миллионах, то о десятках тысяч франков.

Из-за отсутствия денег неоднократно приходилось прерывать съемки. Наступила зима, а многие эпизоды надо было отснять заново.

Ну и необходимо учесть, что у Жана была привычка, сохранившаяся на всю жизнь, — импровизировать во время съемок. Это и придает его фильмам столько жизни. И отчасти поэтому в Соединенных Штатах его считают главой новейшего кинематографа.

Через несколько месяцев монтаж закончился — в смысле денег это оказался период, что называется, отлива — и был устроен показ фильма. Немногочисленные зрители, в том числе и я, были в восторге. Но после демонстрации ко мне стали подходить киношники с просьбой объяснить сюжет фильма.

Детективный фильм обязан следовать железной логике. А на экране сменялись эпизоды, и понять сюжет, в общем-то, было довольно трудно.

Провалы в развитии интриги совпадали с периодами финансовых отливов у господина на «ски». И вот, пригласив меня к себе в кабинет, он заявил:

— Кажется, зрители не все понимают. Я нашел способ, как поправить дело. После титров на экране крупным планом появляетесь вы и рассказываете, в чем суть. Потом вы будете появляться еще несколько раз и объяснять тот или иной эпизод.

Этот господин, во время съемок оказавшийся то ли скаредным, то ли безденежным, проявил вдруг непомерную щедрость, предложив мне за эту работу пятьдесят тысяч франков. Эти пятьдесят тысяч были бы мне выданы, вероятно, в виде чека и, разумеется, без обеспечения, поскольку в те времена в мире кино имели хождение главным образом чеки без обеспечения.