Стоило ли родиться, или Не лезь на сосну с голой задницей

Зина была хорошенькая, но не очень, традиционных цветов: розовые щеки, голубые глаза, светло-русые волосы, с довольно крепко сбитой фигуркой, уроки она отвечала, краснея.

Когда учительница физкультуры отбирала девочек для гимнастического выступления на вечере в конце учебного года, мне очень хотелось, чтобы она выбрала меня. Конечно, я была не из лучших (однако эволюционировала от «посредственно» в младших классах к «отлично» в старших, может быть, отметку подгоняли? Но по пению, рисованию, физкультуре для отличников достаточно было иметь «хорошо». Или мои старания все-таки увенчались успехом?). И при упражнениях на брусьях или турнике учительница меня подсаживала, помогала перевернуться, чего не делала для Кати Грошевой или Светы Барто. Но она так же помогала Зине, которая перед каждым упражнением отнекивалась: «Не могу; как я буду…», тогда как я не отнекивалась, мне хотелось уметь делать это, хотя бывало страшно. Но когда учительница, выстроив нас, проходила по ряду и называла тех, кого хотела готовить для выступления, она указала Катю и Свету, и даже Зину, которая сразу покраснела и долго отказывалась, а меня не назвала (я бы не отказалась. Или испугалась бы? Нет), и меня это отметило: не гожусь. Но другие, кто не был назван, ничуть не расстраивались, и я, в этот первый раз по крайней мере (потому что то же самое повторилось через много лет), могла бы не беспокоиться, причисляя себя к этим другим, но это меня не утешало, и я не ошибалась. Я готовилась к необыкновенному, но чувствовала, что обыкновенное за тридевять земель от меня.

Девочки в 7-м классе считали некрасивым или, может быть, неприличным заниматься на уроках физкультуры в коротких шароварах и с голыми ногами, стесняясь, наверно, своих новых, мясистых ляжек, и надевали длинные, «лыжные», байковые штаны. Мне хотелось быть не хуже всех, но у меня не было лыжного костюма. Мария Федоровна пошла в магазин и купила мне спортивный костюм, сиреневую майку с длинными рукавами и такие же короткие шаровары. Ей-богу, я не так плохо в нем выглядела, лучше, чем если бы на мне были неуклюжие лыжные штаны. Но меня мучило, что на мне штаны короткие, мало того, не черные или синие сатиновые, а трикотажные сиреневые, я была унижена этим (и косыми насмешливыми взглядами, насмешливость которых преувеличивала).

Ту обувь, которую можно было купить в магазине без очереди (и то не всегда), носить было нельзя, такая она была грубая, топорная (и на резиновой подошве, как можно, это же вредно!). За обувью, которую можно было носить, ленинградской фабрики «Скороход», нужно было ходить по утрам в большой Мосторг («Мюр и Мерилиз» [153] Марии Федоровны), ловить ее и биться в очереди у прилавка. Мария Федоровна взялась за это. Все девочки стали носить полуботинки на небольшом («школьном») каблучке, что приближало их к взрослым. Я старательно объяснила Марии Федоровне, чего мне хотелось, и она обещала купить такие туфли. Она ушла с утра, а я ждала. Мне так хотелось иметь полуботинки. Когда она вернулась, я спросила: «Купила?» — «Да», — ответила она. Я открыла коробку, там были туфли без каблуков, такие же, как я носила, только на размер больше. По правде говоря, эти туфли были изящнее тех, о которых я мечтала, но они меня делали ребенком. У меня, наверно, так вытянулось лицо — сказала ли я разочарованно: «Такие?» — или ничего не сказала, что Мария Федоровна сразу заговорила о том, как ей было трудно купить эти туфли (что было правдой), и я сказала, что рада им и благодарна ей. Мария Федоровна не оправдывалась, не объясняла, почему она не купила те туфли — забыла или их не было, — она наступала. Наверно, поэтому я не пожалела ее за ее труды, меня грызло недовольство. С тех пор я ненавижу давление, посредством которого заставляют восхищаться тем, что ненавистно.

Женя Генкина ходила совсем в таких же туфлях без каблуков, как я, она занималась на физкультуре в коротких штанах и носила в школе поверх платья черный сатиновый халат (и я тоже). А девочки щеголяли кто в чем, особенно Рая Дубовицкая, у которой была кофточка из розовой бумазеи в цветочек — до тех пор не бывало еще бумазеи с рисунком, а весной у нее была новинка — босоножки (тряпичные) на каблучке. То, что было плохо у меня в одежде, было плохо и у Жени Генкиной, только ей это было все равно, меня же сходство с ней только обижало. Женя Генкина была рыжая и веснушчатая девочка выраженного еврейского типа. Она училась по всем предметам на «посредственно» и не желала стараться. Она казалась мне старообразной и держалась как взрослая, двигалась только шагом, не играла во дворе, не прыгала через веревочку — было ли что-то трагическое в ее жизни или это была тупая самоуверенность? Она ни с кем не дружила, почти не разговаривала ни с кем, ее ничто не интересовало, и ей, по-видимому, было все равно, что о ней подумают. Но держалась она довольно важно и ни перед кем не заискивала. Она сидела в классе близко от меня. Я раз вынула носовой платок, а Женя сказала: «Кто это надушился тройным одеколоном?» Я не призналась, понимая, что это сказано с презрением. Мария Федоровна не признавала другого одеколона и душила им регулярно носовые платки и даже, когда мы куда-нибудь ходили, платье, и я не видела в том ничего плохого, запах был для меня праздничным.

Противная девчонка (пишу о себе тринадцати лет)

Если начинать считать с себя, как это делалось обычно, при двух, трех и четырех участниках «Граф» всегда падает на того, кто считает, и она это высчитала и, защищая себя, хитрила, этим пользуясь.

Она была труслива и боялась ехать на раме велосипеда, если кто-то приглашал прокатить; ей было неудобно, и она боялась упасть.

На уроках она тянула руку вверх, радовалась своим знаниям.

Она с торжеством, как будто всем это приятно, показывала классу, складывая пальцы в колечко, что получила «отлично».

У нее было желание понравиться старшим, чтобы похвалили.

Ее не дразнили постоянно, но, когда попадались слова, напоминавшие ее фамилию, на нее посматривали или поддразнивали разок-другой.

Она не подсказывала, за что была презираема. Не подсказывала же по двум причинам: из страха перед взрослыми и из жажды совершенства, совершенной честности и справедливости, абсолюта во всем, что доходило до глупости или до безумия, так как ей было не по душе, что провода между столбами должны провисать, а между рельсами должны быть просветы, ей хотелось, чтобы провода были натянуты и рельсы были сплошные. Слова «я сама», из первых ее слов, записанных ее матерью, соответствовали ее природе. Ей хотелось быть первой, но по-джентльменски, без жульничества, даже без чьей-то помощи, и в отношении других хотелось того же. Чего было больше? Страха? Ведь во время диктантов она садилась боком, чтобы сидевшие на парте сзади мальчики могли у нее списывать.

Она обедала одна или с Марией Федоровной и, когда суп был еще горячий, забавлялась тем, что ложкой соединяла пятна жира, маленькие — в большие, и любовалась их меняющимися округлыми очертаниями, напоминавшими одноклеточные организмы.

Она скрывала от всех свои интересы и мечты, ей не о чем было говорить с девочками, и она преувеличивала свое увлечение всякими глупостями и повторяла их, даже видя, что они никого не интересуют.

«Секу, секу сечку, высеку овечку, стану сечь на пятнадцать овеч». Если ставить палочки, произнося эту фразу, их получается пятнадцать.

Поддельная глупость, повторение чужих слов, понятий, которые, может быть, что-то задевали в ней, что неинтересно выяснять. Желание слиться со средним, не отличаться от среднего. Общая банальность, к которой она старалась присоединиться, чтобы не отстать от других. «Директору школы от радиолы» — как остроумно.