Смерть империи

Как же тогда Горбачев убедил Политбюро с Центральным Комитетом одобрить меры, пагубные для них?

Во–первых, как я отмечал, он так срежиссировал спектакль, чтобы психологически затруднить всякое выступление против его предложений. Традиция всегдашней поддержки генерального секретаря по–прежнему была в силе, особенно среди «консерваторов», понимавших, что, окажись они в ходе обсуждений на проигравшей стороне, с их карьерами будет покончено. Общая критика текущего положения еще стерпится, но никак не открытое выступление против Горбачевских предложений.

Во–вторых, общественное мнение, особенно в Москве, где проходил пленум, сильно качнулось в сторону поддержки радикальной реформы, что подтвердила огромная, в 200.000 человек, демонстрация 4 февраля, в самый канун пленума. Воспоминания о декабрьском Бухаресте были еще свежи в памяти высокопоставленных аппаратчиков, составлявших Центральный Комитет.

В-третьих, Горбачев шел на компромисс с осторожностью, оставляя партийным «консерваторам» кое–что, особо для них чувствительное: он продолжал вести жесткую линию против «сепаратизма» в республиках и продолжал отстаивать централизованную структуру КПСС. Горбачев не поддержал легализацию фракций в партии. Он продолжал отстаивать «социализм» — хотя и переосмысленный — и отвергал право владеть частной собственностью на землю.

Компромиссы эти в конечном счете калечили перестройку, но Горбачев либо не понимал этого в январе 1990 года, либо считал, что создание президентства и пересмотр Конституции для допущения многопартийной политической системы важнее всего остального. До тех пор, пока он не оградит свое собственное положение от опасности отстранения враждебной кликой в высших эшелонах партии, он не сможет вести наступление на всех фронтах,

————

Литва была еще одной частью незавершенного дела. 25 декабря пленум Центрального Комитета отложил решение о статусе отколовшейся литовской Компартии до поездки Горбачева в январе. Теперь нельзя было откладывать этот вопрос, и повторился обмен мнениями, как и на декабрьском пленуме. Обе стороны держались своих прежних позиций, причем Горбачев продолжал настаивать на унитарной структуре партии, а Бразаускас, лидер раскольников, отказывался пересмотреть выход из Коммунистической партии Советского Союза, за который в декабре прошлого года проголосовал съезд его партии в Вильнюсе.

После перепалки, разгоревшейся по этому вопросу, резолюция, принятая на пленуме, выглядела мягкой. В ней осуждалось большинство литовских коммунистов за выход из Всесоюзной партии и признавалось незначительное меньшинство литовских коммунистов, сохранивших верность Москве, тем самым в их распоряжение передавались обширные партийные владения в Литве. В то же время в резолюции предлагалось отколовшейся части вернуться в КПСС и прислать делегатов на предстоящий партийный съезд в Москву.

«Демократы» перебегают

У меня не было никаких средств определить реальную силу оппозиции переменам в партии, ноя понимал, что сила эта велика. От того–то я и поражался победе Горбачева, обеспечившего формальное согласие на меры, которые могли бы освободить его от балласта партийного консерватизма. Если бы его конечные намерения были такими, какими я их себе представлял, у меня не появилось бы охоты заниматься пересудами по поводу его тактики. Доморощенные реформаторы, однако, были не столь благодушны. Их возмутили Горбачевские компромиссы по внутрипартийной демократии, в которых им виделось предоставление партийным консерваторам преимущества в отборе делегатов на предстоящий съезд партии. И, охотно поддерживая идею президентской системы в принципе, они всячески мешали Горбачеву добиться одобрения, сведя обсуждения к минимуму.

Относившиеся к реформам враждебно лучше знали психологию Горбачева, чем реформаторы. Председатель КГБ Крючков пользовался чувствительностью Горбачева к критике в свой адрес, всячески выпячивая критические высказывания, сделанные во время массовых сборищ «демократами», а то и извращая некритические замечания, которым придавался враждебный смысл. [69] Например, большая демонстрация 4 февраля помогла Горбачеву добиться от Центрального Комитета согласия изменить статью VI и установить президентскую систему, однако он счел ее враждебной, потому что в полученных им докладах особо подчеркивались критические выпады, допущенные немногими участниками, и в ложном свете — как анти Горбачевский — представлялся лозунг Юрия Афанасьева: «Да здравствует мирная Февральская революция 1990 года!» На деле в большей степени демонстрация была про Горбачевской, но подтасованные доклады Крючкова оставляли другое впечатление.

Когда те же организаторы собрались провести в Москве в воскресенье 25 февраля еще одну, более многочисленную демонстрации, Горбачев ударился в панику. Возможно, имела значение дата: 25 февраля (по старому стилю) это день, когда в 1917 году свергли царя, а русские любят исторические годовщины. Возможно, сказалась дезинформация о предыдущей демонстрации. Возможно, возымели действие ложные сообщения, которые Крючков пек как блины, в частности, будто организаторы намереваются брать приступом Кремль. Вероятно, все это сыграло свою роль, плюс раздражение, вызванное сомнениями в планах Горбачева ввести президентскую систему.

Как бы то ни было, но вместо того, чтобы разрешить проведение демонстрации и использовать ее как аргумент в пользу реформ, Горбачев попытался воспрепятствовать ей. Пошли слухи о намерениях прибегнуть к насилию, людей предупреждали об опасности, советовали держаться в стороне. Верховный Совет выступил с заявлением, в котором настоятельно указывалось, что разрешаются только санкционированные властями демонстрации в определенных местах. Премьер–министр Рыжков выступил по телевидению, убеждая граждан оставаться дома. Наконец, демонстрантам позволили собраться в Парке Горького, пройти по широкому московскому Садовому кольцу до площади напротив Министерства иностранных дел, однако в город были вызваны войска для усиления милицейских кордонов, закрывавших демонстрантам путь к центру столицы, к Кремлю.

Обычно я держался подальше от политических демонстраций, поскольку не подобает иностранному дипломату быть замеченным в поддержке каких–либо политических фракций, а меня слишком хорошо знали, чтобы я остался незамеченным. Тем не менее, этой демонстрации предстояло пройти всего в двух кварталах от нашей резиденции, и мы с Ребеккой прошлись пешком, чтобы посмотреть на нее с тротуара, просто ощутить, что это такое. Мы увидели, что официальная шумиха и предосторожности были излишни. Все было мирно, и атмосфера скорее походила на праздничное шествие. Около ста тысяч демонстрантов собрались у Парка Горького и мирно двинулись по Садовому кольцу к Смоленской площади, где успели соорудить трибуну для выступлений. Никто не пытался двинуться к центру города, не говоря уж о том, чтобы идти штурмом на Кремль. Да и речи не были особенно революционными: они попросту призывали к тому, чего много месяцев добивались Межрегиональная группа и Демократическая платформа. Мое внимание привлек громадный транспарант, на котором было начертано: «Семьдесят два года по пути в Никуда». Это не очень–то отличалось от того, что в последнее время имел в виду Горбачев.

Именно поэтому официальная реакция на подготовку этой демонстрации вызвала горечь у демократического движения. Неужели Горбачев настолько поверхностно понимает демократию, что прибегнет к силе, дабы не допустить свободу слова и собраний? Вызов в Москву войск для предотвращения нападения на Кремль, которое никогда и никем не планировалось, свидетельствовал в самом лучшем случае о неверной оценке ситуации, да кто же одобрит сильного деятельного президента, проявившего столь неразумную подозрительность? Сопротивление планам Горбачева в отношении президентства росло.

Через два дня после демонстрации, когда предложение установить президентскую систему правления было наконец внесено в Верховный Совет, многие члены Межрегиональной группы критиковали его как ошибочное. Большинство соглашались: президентскую систему в конечном счете установить следует, — но считали, что соответствующее законодательство составлено чересчур поспешно и давало слишком много власти президенту.