Обыкновенная история в необыкновенной стране

Несмотря на то, что война уже вторглась в город, никакой паники не наблюдалось. Все стали фаталистами. Культурная жизнь продолжалась: работали почти все театры, вечерами в Народном парке были открыты аттракционы, давались концерты в Филармонии, и я по своему школьному абонементу регулярно посещал их. Правда, один раз нас все-таки потревожили. По воскресеньям немецкая авиация почему-то не бомбила город, жители шутили: «Они моются в бане и пишут письма домой». Но однажды воздушная тревога была объявлена в воскресенье в два часа дня при ясном сверкающем на небе солнце. Сидя в зале, мы услышали приглушенные звуки сирен, но концерт некоторое время продолжался. Наконец, когда номер программы был закончен, на эстраду вышел конферансье во фраке и смущенно объявил, что дирекция просит у публики извинения за случившуюся воздушную тревогу и просит всех присутствующих на время перейти в подвал. Оказалось, что это летали самолеты-разведчики и, пользуясь ясной погодой, рассматривали, что они натворили за последние дни.

Где точно проходила линия фронта за городом, мы не знали, но всем был ясно, что противник почти окружил город. В парке Народного дома была устроена выставка сбитых немецких самолетов. На этой выставке я первый раз вблизи рассмотрел истребитель «Мессершмит-109», который стоял весь продырявленный, с черными крестами на крыльях, а рядом на табличке сообщались его технические данные и то, что летчик взят в плен. По слухам, противник был на некоторое время задержан под станцией Мга, в 30 километрах от города. Но однажды вечером мы явственно услышали с южного направления звуки артиллерийской канонады, а затем появились плакаты: «Враг у стен Ленинграда!». Это были последние плакаты, потом стало уже не до них. По слухам, бои шли у Московских и Нарвских ворот, то есть уже в самом городе. К бомбежкам с воздуха присоединились и прямые артиллерийские обстрелы. Они велись то по одному, то по другому району города. Радио советовало держаться южной стороны улиц.

Однажды мы с сестрой ехали к маме в Нефтяной институт на трамвае: в институте еще можно было получить обеды по карточкам. Трамвай спускался с Троицкого моста к Марсовому полю. Мы готовились уже выходить и стояли на передней площадке вагона, как вдруг послышались громкие разрывы снарядов, сначала где-то на набережной, а потом и на Марсовом поле. Я вижу, как на панели за памятником Суворову сотряслась земля, и через секунду из ее глубины вырвались клубы дыма, и послышался оглушительный взрыв. Садовая скамейка взлетела в воздух, какая-то женщина, пробегавшая мимо, сначала опустилась на колени, а потом упала ничком на землю. Наш трамвай содрогнулся и остановился, люди бросились бежать из него, всем стало ясно, что стрельба идет по мосту. Мы помчались к набережной, чтобы укрыться за домами с южной стороны. Бегу я вдоль набережной и вдруг вижу, что на каменных плитах панели лежит большой осколок от снаряда. Подхватываю его и тут же бросаю — он раскален. Через секунду возвращаюсь и хватаю его уже рукавом куртки. Этот кусок металла напоминал сосновую кору, он был с полкилограмма весом и имел угрожающе зазубренные края. «Что же может он натворить, если попадет мне в голову? И что случилось с той женщиной, которая повалилась на колени? Уж не такой ли осколок…» Опыт войны постепенно приходил ко мне, и она переставала мне казаться привлекательной.

«Только хлебом единым…»

Спираль

Все это начиналось незаметно и постепенно, как бы подкрадывалось. Бомбардировки города в декабре стали значительно реже: по слухам, у противника замерзает бензин. Но с еще большей силой продолжался артиллерийский обстрел: то из одного, то из другого района слышны звуки канонады. В морозном воздухе эти звуки напоминают треск ломающихся в лесу деревьев, но это уже никого не пугает, так как стало привычным. Агитационные плакаты в городе уже не развешиваются, а лохмотья старых, с кусками слов и фраз хлопают о стены на ветру: «… будет разбит…», «Родина-мать…», «Все на фронт!». Конечно, мы слышали по радио речь Сталина по случаю Дня Октябрьской революции, но ни она, ни выданные в этот месяц по карточкам конфеты не вызывали уже оптимизма. Все как-то почувствовали, что надвигается нечто другое, более страшное, чем бомбардировки города.

Наша няня Настя перешла жить к своей подруге в соседнюю квартиру. Подруга работала на военном заводе и время от времени приносила домой какие-то дополнительные продукты, кроме того, у нее много дров и они жили в тепле. Мы остались втроем: мама, сестра и я. Почти каждый день мама проделывает большой путь пешком через Неву в свой институт, где можно было по карточкам получить обеды, которые она приносит домой, и мы все вместе садимся ужинать. Обычно это была чечевичная каша и компот. Но и это скоро прикрыли, а хлебный паек почти каждую неделю катастрофически снижается: на рабочую карточку 500 (сентябрь)… 450… 350… 250, для всех остальных 350… 250… 200… 150… 125!

А знаете ли вы, что такое 125 граммов хлеба? Нет, вы этого не знаете! Вы никогда такого количества хлеба не взвешивали. Это просто тот самый один ломтик черного хлеба, который вы съедаете за завтраком с маргарином или сыром, чтобы не набрать лишнего веса, но только с той разницей, что хлеб, выдаваемый у нас в декабре, уже не был похож на съедобный продукт: он состоял на 40 % из целлюлозы и издавал запах мокрого картона. Вы когда-нибудь нюхали мокрый картон? Один этот запах заставлял задумываться: что же будет дальше?

Уже в ноябре стало понятно, что топить большие печи в квартире дровами — опасная глупость, тем более что в этом году дров на зиму уже, конечно, негде было купить. Однажды мама принесла дрова из подвала и заметила, что осталось только 39 поленьев. Подсчитали: на 8—10 дней. А мороз на улице уже доходит до тридцати градусов. Решено было всем жить и спать в кухне, остальные комнаты запереть. В кухне маленькая печка с плитой, которая быстро нагревается и не требует много дров. Но ведь и так они все равно скоро кончатся.

Телефоны отключились. Электрический свет был еще до конца месяца, но потом и он погас. Пошли в ход все имеющиеся в доме свечи, их хватило на неделю. Затем из бутылочек и баночек стали мастерить керосиновые «коптилки» — светильники с фитилем, который постоянно приходилось иголкой выдвигать наружу, по мере сгорания. Название «коптилка» справедливо происходит от слова «копоть», она действительно то и дело коптит, и черные струйки гари тянутся вверх к потолку. Читать по вечерам становилось уже невозможно. Наконец, был отключен городской водопровод. Крупные водопроводные магистрали из-за сильных морозов замерзли, трубы лопнули, и вода пошла из люков прямо на главные улицы, образовывая огромные ледяные поля. Вслед за этим остановилась и канализация.

Голодный человек засыпает легко, но это не сон, а голодная одурь, какой-то бред из галлюцинаций, картин светлого детства или видений аппетитно кипящей в масле картошки на сковородке.

Утром, проснувшись, все мы продолжаем еще долго лежать под одеялами: куда и зачем спешить. Согревшись, можно себя и обмануть, представить, что ничего не происходит, а как только высунешься — видишь, что пар идет изо рта, так как в комнате уже около нуля градусов — печурка еще вечером остыла. Но кто-то должен первым встать, поднять штору затемнения на окне, хотя она уже не играет никакой роли, так как свет от коптилки все равно с неба никому не виден, да и в небе ведь уже давно никого нет.

Умываться нужно над ведром и из стакана — один стакан на человека: вода стала большой ценностью, ее приходится возить в канистрах из Невы, спускаясь по обледеневшей гранитной лестнице на лед к проруби.

Мама сильнее нас, она нас всех подбадривает и утром распределяет, что каждый должен сделать. Сама же идет за хлебом. Это сейчас самая большая ценность. Мы с сестрой знаем, что если она потеряет хлебные карточки, то мы все умрем — их никто и никогда не восстановит. О таких несчастных мы уже слышали. Карточки, эти синенькие и желтенькие квадратики на плотном бумажном листе, которые каждый месяц выдают по паспорту в домоуправлении, — эквивалент человеческой жизни. Пока мама идет к хлебному распределителю на углу нашей улицы, мы с сестрой должны вскипятить чай. Для этого нужно одно нормальное полено превратить в несколько палочек и подкладывать их в топку кухонной плиты не сразу, а по штучке, пока не закипит чайник. Чай, который мы пьем, это совсем не чай, тот, настоящий, давно кончился. Теперь мы завариваем поджаренный сахар. Оказывается, если на сковородку положить кусочек сахара и на маленьком огне его расплавить, то он начнет превращаться в коричневую пахучую массу, карамель, и вот ее-то мы и растворяем в кипятке, в маленьком чайнике, и потом добавляем уже каждый в свою чашку.