Суворов

Сам Суворов был в этот день совсем болен и едва таскал ноги. После сражения он лег на солому в своей палатке отдохнуть. Среди войск, расположившихся вблизи, не было ни малейшего движения и шума. Солдаты даже говорили вполголоса, чтобы не потревожить любимого своего начальника.

— Он не спит, когда мы спим, — поясняли они, — и в жизни своей не проспал ни одного дела.

К ночи генерал-аншефу разбили калмыцкую кибитку, так как погода стояла по-осеннему свежая. В тот же день он отправил Румянцеву короткое донесение: «Сиятельнейший граф, ура! Прага наша».

25 октября, вскоре после полуночи, от варшавского берега отчалили две лодки с развевающимся белым знаменем. Толпы безоружного народа с фонарями и свечами в глубоком молчании провожали депутатов. Посланники столичного магистрата в национальном и военном польском платье направились к Суворову, поджидавшему их перед своей калмыцкой кибиткой. Видя, что они подступают к нему с робостью, русский полководец вскочил, распоясал свою саблю и, бросив ее прочь, закричал по-польски:

— Мир! Мир! Мир!

Продиктованные им условия капитуляции Варшавы были умеренны. Суворов предлагал полякам свезти оружие и пушки за город, исправить мост и оказывать «всеподобающую честь» своему королю. Именем Екатерины II он обещал волю сдавшимся, неприкосновенность личности и имущества горожан. Горожане вынесли на руках из лодок вестников мира.

6

29 октября, в восемь часов пополуночи ударили барабаны, зазвучали флейтузы, гобои с басонами, валторны и медные трубы. Все крыши, окна домов и берега Варшавы заполнены были народом. Проворно, живо, молодцевато шли русские пехотинцы — без париков, стриженные в кружок и легко одетые — в касках с плюмажем из конского волоса, куртках, широких шароварах.

Суворов, в солдатской куртке и каске, ехал впереди Азовцев. На берегу, по ту сторону моста, главнейший из чиновников магистрата подал ему на бархатной подушке позолоченные серебряные ключи от города, хлеб-соль и произнес краткую речь. Русский полководец взял ключи, поцеловал их, поднял вверх и сказал:

— Благодарю Бога, что ключи эти не так дорого стоят, как… — Он оборотился к руинам Праги и прослезился.

На другой день генерал-аншеф отправился с официальным визитом к польскому королю Станиславу.

Ненавидевший всякую пышность, Суворов на сей раз постарался подчеркнуть парадностью своего убора, многочисленными орденскими знаками, величиной свиты и конвоя уважение к королевскому достоинству Станислава Августа. Генерал-аншеф отличался сугубым консерватизмом взглядов и глубоко почитал статус монарха, независимо от того, какие чувства вызывала у него личность Екатерины II, Станислава Августа или впоследствии Павла I. Так как своей кареты у него не было, русский полководец воспользовался экипажем П. Потемкина, большого говоруна, отдав приказ: «Хозяин кареты поедет со мною вместе, но должен сидеть и молчать, ибо мне надо думать дорогою».

Польский король, сперва пленник революции, а теперь пленник русской императрицы, встретил его на лестнице дворца. Суворов уединился с ним и беседовал с глазу на глаз в течение целого часа. Великодушие русского главнокомандующего произвело огромное впечатление. Во время беседы Станислав попросил Суворова отпустить пленного офицера, бывшего королевского пажа.

— Если угодно, я освобожу вам их сотню, — отвечал генерал-аншеф, задумался и добавил: — Двести! Триста! Четыреста! Так и быть, пятьсот! — прибавил он, смеясь.

В тот же день генерал-адъютант с приказом Суворова отправился догонять партии пленных, отошедших от Варшавы на двести верст.

Беспощадный в бою, Суворов совершенно иначе, великодушно и гуманно, вел себя с побежденным противником.

Результатом беседы со Станиславом Августом явилась договоренность о свободе для всех польских воинов с оставлением оружия у офицеров. Многочисленные отряды под начальством Домбровского, Мадалинского, Гедройца, Иосифа Понятовского и Каменецкого еще сражались. Слух о гуманности русских произвел большое впечатление: солдаты разбегались, восставали против своих генералов, сдавались казачьим отрядам. Суворов действовал безошибочно. 8 ноября он уже мог донести Румянцеву: «Виват великая Екатерина! Все кончено, сиятельнейший граф! Польша обезоружена». Конечно, человечность великого полководца в обращении с побежденными явила свои плоды. Но к этому добавлялась еще и природная простодушность Суворова, которому казалось, что «все предано забвению. В беседах обращаемся как друзья и братья. Немцов не любят. Нас обожают». Как и во многих других случаях, впечатлительный полководец принимал желаемое за действительное.

Кампания в Польше заставила умолкнуть всех завистников Суворова в Петербурге. На его донесение о покорении Варшавы Екатерина II отвечала тремя словами: «Ура! фельдмаршал Суворов!» «Вы знаете, — писала она, — что я без очереди не произвожу в чины. Не могу обидеть старшаго, но вы сами произвели себя фельдмаршалом…» Ирония судьбы! Феноменальная измаильская виктория не дала Суворову ничего, напротив, ввергла в опалу; победа над польскими повстанцами принесла ему высшую награду, о которой он мог только мечтать. Племянник Алексей Горчаков привез полководцу драгоценный жезл стоимостью пятнадцать тысяч рублей.

Этот фельдмаршальский жезл, которого Суворов ожидал с суеверным волнением и не именовал в письмах иначе, как одной начальной буквой, был отнесен для освящения в церковь. Полководец пришел туда в солдатской куртке, без всяких знаков отличий, приказал расставить в линию несколько стульев и принялся перепрыгивать через них, приговаривая после каждого прыжка:

— Репнина обошел!.. Салтыкова обошел!.. Прозоровского обошел!..

Так пересчитал он всех генерал-аншефов, прежде бывших старше Суворова по списочному отвесу, а теперь обязанных сноситься с ним рапортами. Затем он велел убрать стулья, оделся в полную фельдмаршальскую форму и снова явился в церковь. В этот же день освящались и ордена Красного Орла и Большого Черного Орла, присланные Суворову прусским королем Фридрихом Вильгельмом II.

Он всеми силами старался умиротворить измученный польский край и не знал тайных помыслов Екатерины II и ее двора. Победа была достигнута им столь быстро и неожиданно, что в Петербурге просто не поспели с инструкциями. Постепенно в придворных кругах поползли слухи о том, что фельдмаршал так напортил и что вряд ли содеянное им можно исправить. Безбородко упрекал полководца в том, что тот «взял на себя вид слишком большой кротости». Другой государственный деятель высказался еще резче: «Все чувствуют ошибку Суворова, что он с Варшавы не взял большой контрибуции; но не хотят его в этом исправить, из смеха достойного уважения к тем обещаниям, какие он дал самым злейшим полякам о забвении всего прошедшего и о неприкосновенности ни к их лицам, ни к их имениям». Гуманный образ действий Суворова шел вразрез с захватническими планами правительств Российской империи, Пруссии и Австрии, которые за спиной фельдмаршала уже готовили новый раздел Польши.

Нет смысла перечислять все просьбы и ходатайства Александра Васильевича о поляках, участвовавших в восстании, их женах и семействах. Решение Екатерины II об уничтожении самостоятельности Польши и перемещении ее короля в Гродно должно было произвести на Суворова действие ушата холодной воды.

Скрепя сердце он вынужден был отказаться от некоторых своих обещаний, невозможных при новых инструкциях. Когда к фельдмаршалу явилась очередная польская депутация с ходатайством, он встретил ее, став посредине комнаты, прыгнул как можно выше и сказал:

— Императрица вот какая большая! — Затем присел на корточки: — А Суворов вот какой маленький!

Депутаты поняли и удалились.

Суворов, чей «стремглавной военной меч» принес быструю победу, был уже не нужен в польских краях. В октябре 1795 года Екатерина II милостивым рескриптом вызвала его в Петербург.