Я буду жить до старости, до славы...

Твой Борис.

На полях слева:

Книжка Борина в наборе.

Подготовка текста И. Басовой, комментарии Н. Прозоровой

Людмила Басова. <Жена поэта>

Воспоминания

[455]

С Корниловым я познакомилась в 1930 г. в Ленингр<адском> Доме печати во время 17 конференции ЛАППа [456], на которой он за свои кулацкие тенденции в поэзии был исключен.

Его жена, молодая поэтесса Ольга Берггольц, всеми силами способствовала этому решению. Она была убеждена, что для коммунизма Корнилов не созрел. И верно, он был поэт совсем особый — по-детски влюбленный в Блока, Есенина, Маяковского и Багрицкого.

Приходил в восторг от каждой строчки Киплинга [457].

Вообще надо сказать, что этот английский поэт пользовался необычайной любовью советских поэтов того времени, его постоянно читали, ему подражали, особенно ЛОКАФовцы [458] — и недаром в большинстве военных стихов того времени звучат его интонации.

В стихах Корнилова влияние Киплинга меньше сказывалось, чем, напр<имер>, в стихах Гитовича [459] и даже Прокофьева [460], но любил он его самозабвенно. В одно из своих стихотворений он вставил две строчки Киплинга, но я, будучи 16-летней девочкой и не знакомой в то время с Киплингом, слушая стихи Корнилова, не заметила в них никаких кавычек, и строчки — «Мне довольно продажных женщин, / Я хочу целовать одну» [461] были восприняты мною как корниловские, и жалость к поэту, обреченному на поцелуи «продажных женщин», и чувство, что такие строчки мог написать только хороший поэт, сыграли какую-то роль в наших отношениях. А тут еще семейная жизнь Корнилова лопнула от «политических разногласий»… и я стала его женой.

Каково же было мое разочарование, когда через год, читая Киплинга «Мери Глостер», я нашла в них эти строчки? [462] Жили мы в гостинице «Англетер» — в соседнем номере от того, в котором повесился Есенин [463]. Для Корнилова это имело какое-то значение. Жили вместе с его другом Дм. Левоневским, милым, но в большой мере ленивым поэтом [464]. Время было суровое. Стихи легче было написать, напечатать, чем получить за них деньги. Помню бухгалтера Клааса из «Красной газеты» [465], который неделями мучил писателей, приходивших к нему за гонораром.

Жить в гостинице было дорого. И мы с Корниловым, проскитавшись целый год по знакомым, получили комнату на Карповке, в доме литераторов [466]. Не знаю, какой это сейчас дом, кто живет там [467].

Но тогда дом был ужасный. Из «классиков» жили там только Алексей Чапыгин [468], но он был «зверски богат» и мог на свой счет поставить печку, отремонтировать что… [469] Жили там тогда Либединский, Дм. Остров, Юлий Берзин, Берггольц [470]. Но наша комната была особой, маленькой, за кухней, без печки, не согревали десятки примусов, шипящие на кухне, и обильные сплетни писательских жен, которые были слышны в нашей комнате. Мерзли мы в ней стоически.

В 1932 г. Литфонд выделил нам комнату в Фонарном переулке [471]. Большая, неуютная, холодная, она все же была снабжена печкой. Мебели, конечно, не было.

Был стол, который заменял нам буфет, и была шуба, огромная касторовая шуба на хорьках, с бобровым воротником, служившая нам постелью.

Днем ее, большую, не перешитую, с чужого плеча, носил Корнилов, вызывая у своих друзей ассоциации со стихами Багрицкого — «шуба с мертвого раввина под Гомелем снята» [472].

История же ее такова. На родине Корнилова доживала свой век губернаторша гор. Семенова, которая как семейную реликвию хранила шубу мужа, и отец Корнилова, скромный сельский учитель, бывший воспитатель губернаторского семейства [473], купил ее для сына.

Как мебель шуба была превосходна.

Плохо было тогда с продуктами, да и от чрезмерной занятости поэзией не хотелось готовить [474]. Тогда сдавали свои продуктовые карточки в столовые и питались в «прикрепленной столовке».

Мы сдали свои карточки в пивную. И по утрам помню себя сонную, сидевшую за ледяным мраморным столиком пивной, жующую холодный бутерброд с яйцом и килькой и запивающей это холодным пивом. Корнилова же такой завтрак вполне устраивал. Особенно нравилось «прикрепление» к пивной.

Но жизнь в большой пустой комнате была очень неуютной, и мы вскоре обменяли ее на меньшую, но теплую, на Петроградской стороне. Там, угол Малого пр. и Гатчинской ул., Корнилов написал свое «Триполье», поэму «Нач<альник> Угрозыска» [475], так и не увидевшую света, и много хороших стихов. Этот период вспоминается особенно часто.

Обедать ходили в Ленкублит на Невский, 106. Это было прекрасное «заведение», осн<ованное> Лен<инградской> Ком<иссией> улучш<ения> быта литер<аторов>, своеобразный клуб, где за столиками весь цвет ленинградской литературы ел борщ, жареных кроликов и еще много <нрзб.> того времени [476]. Ходили сюда все самые маститые, напр<имер> начиная от Толстого [477], когда он приезжал в Л<енингра>д из своего имения, и кончая вечно начин<ающими>, такими как Лози<н> [478]. Обедали композиторы. Часто обедал здесь Шостакович с Соллертинским, Ир. Андроников [479], всегда Дзержинский и Богословский [480], московские гости — Фадеев, Светлов, Уткин [481] тоже обедали всегда в Ленкублите. Было здесь шумно. Острящие писатели старались перекричать друг друга. Громче всех острил Стенич [482].

Киношники, не имея тогда еще своего дома, тоже паслись здесь. В общем, полное содружество муз. В курительной, где стоял стол с шахматами, задерживались часами. Сытые литераторы испытывали больше тяготенья друг к другу. Здесь впервые читались новые стихи. Обсуждение новых книг тоже проходило под сенью этого дома.

Словом, Ленкублит — это целая эпоха в жизни ленингр<адских> писателей. Потом, когда писатели открыли свой ресторан в Шуваловском особняке на Неве и там строго, во вкусе Жака Израилевича, известного антиквара, оформили этот дом, не хватало в нем той теплоты, тесности и дружбы, которая была в маленьких комнатках на Невском.