Прощание

Старик пыхтит. Я сижу какое-то время с прерывающимся дыханием, а потом говорю:

— Парни ищут покрышки. Очевидно, у них в Тироле есть частный автомобиль. А покрышек не найти. В лагере для перемещенных лиц кое-что можно достать за деньги и хорошие слова, но там вряд ли еще что-то происходит.

Старик проводит рукой по лицу, будто хочет прогнать обременительные мысли.

— А потом я все-таки туда поехал.

— Куда это?

— В лагерь. И нашел еще одного человека, с которым я подружился: еврея, откуда-то из-под Варшавы. Ему я сказал, что мне нужны две покрышки, и рассказал ему в своем безвыходном положении эту историю. Он тотчас взялся за дело, и вечером я имел две подержанные покрышки. «Оплата позднее» и «как только возможно…»

Это непросто выкладывать перед стариком свои воспоминания и демонстрировать их «бегущей строкой». В конце концов, это в первый раз.

— Как ты смотришь на то, чтобы выпить виски? — спрашивает старик.

— Мне этого как раз недостает.

Теперь старик хочет знать, нашел ли я в конце концов моего брата.

— Да, но он не хотел верить рассказанной мной истории, но потом он, к счастью, удрал.

— А обвинение со стороны Симоны? Ты ведь все ему рассказал?

— Об этом он сначала и слышать не хотел, но затем выяснилось, что он беспокоился о своем брате, то есть обо мне, так как я был в хороших дружеских отношениях — на его взгляд в слишком хороших — с одной француженкой. Его брат с француженкой! Должен тебе сказать, что парень находился под довольно сильным влиянием «гитлерюгенд». [45]

Вполне возможно, что что-то в этом роде находилось в деле, заведенном гестапо на Симону. Служба флотской контрразведки, должно быть, имела похожие донесения.

— Она имела, — говорит старик.

В то время как мы молча смотрим друг на друга, я ясно вижу перед моими глазами сцену той «послезавтрашней» ночи, и могу рассказать о ней старику, как в военном рапорте.

— В следующий раз они приехали на час раньше. Привезли выпивку и снова апельсины. Симона выложила шоколад и к тому же целую корзину со съестным для пикника: ветчиной, сыром, всякими деликатесами и прежде всего с багетом и сливочным маслом. Там были даже ростбифы.

— За это надо выпить, — говорит старик, видя, что иначе воспоминания меня доконают.

— Под моим потолком со скосом я бы мог уютно сидеть на моих марокканских подушках для сидения, если бы в прихожей не стояли черные чемоданы. Я раздумывал, не вынести ли пистолеты из дома. Но куда их деть? В выгребную яму за домом — это идея! Она была и без того полна дерьма, так как ее больше никто не чистил. Но на это я все же не решился. Тогда я начал с шин. Нам надо было спуститься в подвал, где я их держал. Если бы не присутствие Симоны, то я бы им врезал в подвале, уже потому что они так дурашливо вели себя. Они думали о новых покрышках. Эти идиоты! Повсюду стояли машины с изношенными шинами. Новых шин не было!

Старик ставит передо мной новую бутылку пива и смотрит с интересом.

— Тем временем Симона обосновалась в доме по-хозяйски. В моей небольшой спальне горел свет, Я понимал, что нам придется избавиться от обоих «пистолерос» и позвонил в деревенскую гостиницу, разбудив доброго Поэлта. Прошло какое-то время, прежде чем до него дошло. Объяснить путь к «Гостинице у железной дороги» было нетрудно. Американские патрули не болтались по округе. А теперь большая ария о встрече…

— Тс-с! — произносит старик, но я пропускаю это мимо ушей.

— Затем я взялся за Симону: она что — с ума сошла, совершенно свихнулась. Война уже закончилась. Закончилась безвозвратно! То, что она намеревалась сделать, — называется убийством. Я говорил, и говорил, и говорил. Все это можно назвать так: ночь, когда вернулась Симона.

— Так все же Симона играла какую-то роль во французском движении Сопротивления?

— Ты не поверишь, но я и сегодня не знаю этого.

— Я не понимаю. Ты же достаточно долго был женат на ней.

— И несмотря на это, я не знаю, что было подлинным, а что наигранным. Симона играла много ролей — как актриса, всегда готовая к съемкам. В Фельдафинге она временами была скромной домохозяйкой. Я еще и сегодня вижу ее ползающую на коленях и скребущую пол. Медицинской сестрой она, якобы, тоже была, а также — испанской аристократкой, экспертом по вопросам смерти и дьявольщины, специалистом по ювелирным изделиям, экспертом по недвижимости, знатоком искусств. А в Ла Боле — как раз агентом. В конце концов, была война.

— А форма, в которой она к тебе заявилась?

— Да, форма могла как-то подтвердить это, — говорю я нерешительно, — Но не обязательно. Возможно, она принадлежала кому-то другому. Если Симона хотела, она могла очаровать любого. В Мюнхене ей с ее французско-немецкой тарабарщиной было особенно легко. У нее была дерзкая манера обходиться с немецким языком. Ее блуждания вокруг слова, которое она не знала, были примечательными: элегантными, подчас милыми. Но ты это знаешь, — говорю я и думаю: — «Ты же попался ей на удочку особенно быстро».

— Ну, а теперь дальше! — настаивает старик.

— Наконец мне удалось так повлиять на Симону, что она согласилась, что это безумие.

— А оба типа?

— Они появились уже перед рассветом и были рады оставить свои пушки в чемодане и отправиться обратно с шинами, не оплачивая их.

— С Симоной?

— Да. Она утверждала, что по-другому нельзя, но что она скоро вернется.

Старик снова произносит свое «тс, тс!» На этот раз особенно резко. Я замечаю, что что-то вертится у него на языке, но он проглатывает это вместе с большим глотком пива.

— Теперь у меня появилось время все обдумать. Естественно, я был тронут. Верность, прошедшая через войну и концентрационный лагерь! Можешь себе такое представить!

— Разве в то время у тебя не было прочной любовной связи?

— Полупрочной. И мне крупно повезло, что как раз в это время я жил один.

— Но вскоре Симона позаботилась о прочной связи?

— Тоже не так уж быстро.

Старик замечает, что он слишком напирает, и дает задний ход:

— Ну, тогда на здоровье! Теперь мы по меньшей мере в курсе этого ночного сюрприза.

— В качестве девиза для всей атомной физики, — говорю я шефу, с которым я один на один сижу за завтраком, — хорошо подошли бы слова из Библии: «Блаженны те, кто не видит, но верит». Шеф сразу горячо протестует:

— А не принимаете ли вы тоже просто на веру многие чудесные достижения исследователей? — спрашиваю я. — Можете ли вы объяснить себе все?

— Ну, конечно же! — говорит шеф упрямо.

— Тогда объясните мне, пожалуйста, очень быстро, что такое электричество.

— Электричество — это, — грохочет шеф, — идти на работу с неохотой, целый день плыть против течения, вечером возвращаться домой заряженным и с напряжением, хвататься за розетку и получить за это удары!

Пока я пришел в себя от изумления и вновь обрел язык, шеф говорит: «Приятного аппетита» и стремительно исчезает.

Я сел за письменный стол, чтобы писать, но не могу сконцентрироваться, так как работает стиральная машина. Теперь я могу разбираться во множестве цветных объявлений в иллюстрированных журналах и в телевизионной рекламе: я даже не догадывался, в каких объемах домашние хозяйки используют стиральные порошки.

— Что это ты снова носишься с писаниной? — спрашивает старик, когда я появился в его каюте.

— На тему затраты на содержание корабля и всевозможных потерь я собрал несколько документов.

— Ну, давай сюда!

— Я, кажется, хорошо уловил суть. Возможно, состояние оцепенения уже прошло? Влияет ли на это близость порта назначения?

Старик убирает три-четыре книги со стола. Я могу излагать.

— Тонна угля на участке Роттердам — Дурбан дает в качестве груза доход в десять долларов, — начинаю я. — Корабль берет 900 тонн. То есть 90 000 долларов за рейс. Эта сумма покрывает производственные издержки на пять дней. В этом рейсе корабль будет в пути сорок два дня. Так как на пути к пункту назначения у него нет груза, то общие расходы всего рейса волей-неволей должны быть приведены в соответствие с тарифом за тонну угля. Таким образом, от показателя рентабельности корабль отделяет вечность.