Лебединая песнь

– Спасибо, Егор Власович, что вступились за мою честь, но страшит меня не мнение о моей нравственности, а лишь как бы они не узнали подлинную фамилию Олега – тогда, сами знаете, не поздоровится и ему, и мне. Так они его за Дмитрия приняли? Стало быть, им неизвестно, что молодых князей Дашковых было двое?

– Да видать, неизвестно, барыня! Это счастье еще, болезная вы моя. И кто это наговорил им, что вы с Олегом Андреевичем так коротко знакомы? Уж не Катенька ли эта паскудная? Коли Олега Андреевича вызовут, пусть он говорит то же, что я, точь-в-точь. Думаю я, обойдется это дело. Не тревожьтесь, барыня милая! Побелели вы, ровно бумага.

– Спасибо, Егор Власович, родной мой! Сколько раз вы уже выручали меня. И отца помогли похоронить, и из Черемушек выбраться, и прописку мне устроили, а потом и Олегу. И теперь выручаете… Все вы! А мне вот вас и поблагодарить нечем.

– Что вы, Нина Александровна! Я и слушать таких речей не хочу. Я довольно милостей видел от покойного барина Александра Спиридоновича. Ввек не забуду, как задарили они нас с Аннушкой на нашей свадьбе и посаженным отцом ейным соизволили стать -этакую честь оказали. Хоть тому уже скоро тридцать лет, да ведь для благодарности нет срока. Всегда у меня мой барин перед глазами, как они в своей чесунчовой толстовке, с бородкой, с тросточкой по аллее идут, а за ними ихний таксик Букашка плетется. А коли завидят Александр Спиридонович окурок брошенный или бумажку конфетную, сейчас концом тросточки в песок зароют – не выносили они ничего такого в своем саду. Коли норка кротовая али сухой лист на дорожке – это пускай, это ничего, лишь бы не след человеческого присутствия, так и втолковывали они и садовнику, и мне. Поди, Мика уж и не помнит отца-то? Теперь, когда оба вы сиротинушками остались, сам Бог велит мне о вас позаботиться. Не кручиньтесь, барыня, Бог милостив. Минует чаша сия, как в церкви читают. Вы вот, барыня, в церкву ходить не желаете, а теперь дни такие подходят – страстная седмица…

– Я на Бога обижена, Егор Власович. Стоя у гроба отца, я сказала себе, что никогда больше не пойду к Причастию.

– Напрасно, барыня! Ох, напрасно! Великое это утешение -церковь Божия. Как войдешь в храм – ровно душ принял, только душ не для тела, а для духа нашего. Ну, я пошел, барыня. Отдыхайте покамест.

И дверь за стариком затворилась.

Нина сидела не шевелясь. «Как близко! Рядом ходят! Протянули свои щупальца! Эта версия с молочным братом не слишком удачна… Я изобрела ее для жакта, чтобы мотивировать прописку… Я думала она останется незафиксированной, а теперь… Теперь придется держаться именно ее, если начнут трепать по допросам. Ну, покой мой, видно, надолго потерян!»

Она решила поговорить с Олегом, предупредить его, но до концерта оставалось слишком мало времени. Вечером она вернулась поздно и, проходя мимо комнаты Олега и Мики, увидела, что свет у них уже погашен. «Не буду будить», – подумала она.

Утром, во время чая, оба торопились на работу, к тому же в комнате был Мика, и она отложила разговор до вечера. Вернувшись из Капеллы, она собралась с духом и пошла к Олегу. Он был в шинели с фуражкой в руках. Ей бросилось в глаза новое, оживленное, почти счастливое выражение его лица.

– До свиданья, Нина, я – к Бологовским. – С огоньком в глазах, с улыбкой он показался ей юношей – так изменилось его лицо!

Сердце Нины болезненно сжалось: в течение уже десяти лет у него не было ни одной радостной минуты, и вот теперь она должны прикосновением змеиного жала омрачить эту радость, это оживление. «Потом, попозже! За два часа ничего не изменится!»

Библиотека Надежды Спиридоновны принадлежала, в сущности, отцу Нины, старая дева перевезла ее во время гражданской войны из опустевшей квартиры к себе и этим спасла от расхищения. Вследствие этого Надежда Спиридоновна считала библиотеку своей собственностью и без всякого угрызения совести запрещала Мике притрагиваться к книгам его отца. Для Нины и Олега она делала исключение. Книги уже не помещались в шкафы, стоящие в гостиной, и частично были расположены на полках в коридоре.

Вернувшись в этот вечер домой, Олег остановился перед одной из полок, чтобы выбрать себе книгу на ночь. Он стоял около самой двери в кухню и услышал слова, произнесенные голосом Вячеслава:

– А ты зачем на Казаринова наплела? С досады, что ль, что в свою постель его затащить не удалось? Сводить свои счеты этаким образом слишком уж несознательно.

Олег невольно замер на месте.

– А ты почем знаешь, что я говорила? – сказал голос Катюши.

– Как почем знаю? Следователь мне весь разговор про балерин привел от слова до слова. Только ты да я, да он тут были – кто ж кроме тебя?

– Почему ж «наплела»? Я одну правду сказала.

– Правду! Порасписала: столбовой дворянин и офицер, и в родстве с Ниной Александровной, а ведь ничего ты про это не знаешь. Ну, а следователь, конечно, ко мне как с ножом к горлу: что да что вы о нем знаете? Ничего, говорю, не знаю. А вот другие же в вашей квартире знают? И прочел: «Казаринов держит себя не по-советски, постоянно нападает на наши порядки, все повадки изобличают в нем бывшего гвардейца. С гражданкой Дашковой – бывшей княгиней – он явно в родстве…» Вон сколько понаписала! А я что должен делать? За тобой повторять или прослыть за укрывателя классового врага? Нет, я свою правду выложил. Коли это показание Катерины Фоминичны Бычковой, говорю, – грош ему цена, она за этим Казариновым гонялась, да успеха не имела, вот и отплатила ему по-своему, по-бабьи. Учтите, товарищ следователь. Получила? Другой раз осторожней показывай. Следователь руку мне пожал, отпуская.

Олег повернулся и пошел к себе. «Что ж я стою? Не подслушивать же мне! Итак – сыск. Уже двоих допрашивали, – он закурил и стал ходить по комнате. – С какого же конца они меня выследили? С чего началось? Опасно не то, что наговорила очаровательная Катюша, опасно, что они заинтересовались мной. Честный, хороший мальчик этот Вячеслав! Я правильно рассчитал, что лучше самому сказать все – это благородного человека больше свяжет». Он ходил, курил и чувствовал, что радостное восприятие жизни, которое появилось у него после праздника у Аси, улетает безвозвратно! Как будто он легко плыл по красивой, залитой солнцем реке, и вот привязали ему на шею свинец и тянет его вниз, под воду! Сквозь сетку безрадостных соображений – как миновать расставленную западню и какие пустить в ход уловки – просачивалась убийственная мысль, та, прежняя: он должен уйти от Аси, и чем скорей, тем лучше, чтобы не затянуть и ее в эту пучину.

«Нельзя ходить к ним – я могу навести агентов. Если станет известно, что я бывал у Бологовских, едва ли кто мне поверит, что Наталья Павловна принимала меня, не зная кто я». Образ Аси проплыл перед его глазами… «Все! Остается только забыть! Она еще дитя и забудет легко, а для меня с этим кончится все на свете!»

Вошел Мика, говоря, что Нина зовет к чаю. Он вспомнил, как панически боится Нина гепеу, а между тем переговорить с ней совершенно необходимо. Когда он сел за стол и, принимая из ее рук чашку чая, взглянул ей в лицо, то обратил внимание на темные круги под глазами и тревожный опечаленный взгляд.

«Что с вами, Нина?» – хотел спросить он, но молниеносно мелькнула мысль: «А может быть, она уже знает? Может быть, ее вызывали?»

Несколько раз он взглядывал на нее и всякий раз встречался с тем же озабоченным взглядом… Мика начал было что-то рассказывать, но скоро тоже смолк. Вставая из-за стола и свертывая в кольцо салфетку, он сказал:

– Спасибо за веселую трапезу! Удивительно веселые собеседники вы оба! – и убежал.

– Вы ничего не имеете мне сообщить, Нина? – спросил тогда Олег.

– Имею. А почему вы спросили?

– Я тоже имею кое-что и уже вижу, что сведения эти одного порядка. Говорите же, Нина, не жалейте меня.

Они проговорили до полуночи, сопоставляя все данные и разрабатывая детали на случай, если вызовут одного или обоих. Сошлись на том, что показания были даны в значительной степени в их пользу и что особо-опасных улик еще нет; всего грозней был самый факт сыска – от этого веяло холодом, как от раскрывшейся могилы!