Меняю курс

После таких инцидентов мои взаимоотношения с послом и сотрудниками стали весьма натянутыми. Я появлялся на службе и уезжал, когда хотел, и никто не требовал от меня объяснений.

Я был настолько убежден, что министр, увидев мою телеграмму, немедленно прикажет мне вернуться в Испанию, что мы с Кони собрали все наши вещи и через транспортное агентство отправили в Испанию. Кони вместе с Лули уехала в Мадрид устраиваться на новом месте. Я же переселился в гостиницу, ожидая замены.

В Мадриде Кони нашла довольно приличную квартиру и, наведя там порядок, вернулась в Рим.

* * *

Мы несколько раз приглашали Рамона и Сенобию приехать к нам в Италию. Сенобия нуждалась в отдыхе и мечтала о таком путешествии. Но Хуан Рамон, будучи не в состоянии нарушить привычный уклад жизни и покинуть свою рабочую комнату, все откладывал поездку, приводя жену в отчаяние. В конце концов Сенобия, видя, что мы скоро возвратимся в Испанию, проявила наконец твердость и, оставив мужа в Мадриде, приехала к нам на пятнадцать дней. Решиться на этот шаг, учитывая эгоизм Хуана Рамона, привыкшего к заботам и самопожертвованию Сенобии, было делом нелегким. [297]

Во время наших поездок по Италии Сенобия чувствовала себя счастливой. Я не встречал никого, кто бы так радовался всему увиденному, как она. Мы осмотрели наиболее интересные памятники Италии и закончили это приятное путешествие на французском Лазурном береге, где находился Прието со своими дочерьми. Они жили на вилле, предоставленной им женой известного писателя Мартинеса Сиерра.

В Каннах мы провели несколько замечательных дней. Съездили в Монте-Карло и познакомились с его достопримечательностями.

Дон Инда и Сенобия быстро подружились и часами спорили, что было вполне естественно, учитывая оптимизм и мечтательность одной и постоянный пессимизм другого.

Нелепый случай положил конец нашему пребыванию в Каннах. Однажды мы были страшно удивлены, прочтя в самой крупной газете Ниццы напечатанный во всю первую страницу заголовок: «Что делают в Каннах господин Прието, бывший министр финансов Испанской республики, и инфант дон Хаиме, сын Альфонса XIII» (в тексте: Альфонса XII). Далее публиковалась информация с фотографиями виллы, где жил Прието, и моей машины с дипломатическим номером. На самом видном месте был помещен большой снимок, на котором Прието и я прогуливались по пляжу. Под фото стояла подпись: «Инфант дон Хаиме де Бурбон и министр господин Прието во время одной из своих бесед».

Как мы узнали позже, объяснялось столь странное сообщение довольно просто. Однажды мы проходили мимо кафе. Кто-то узнал Прието, а меня принял за инфанта дона Хаиме. Журналист, услышавший этот разговор, решил, что неплохо было бы сделать сенсационный репортаж, и в течение двух дней следил за нами, фотографировал, а затем написал статью.

Эта история не имела бы ни малейшего значения, если бы власти Ниццы не воспользовались ею для того, чтобы избавиться от такого нежелательного гостя, как Прието.

Префект, пытаясь оправдать свое решение, сам сообщил дону Инда, что озабочен его пребыванием в Ницце и не знает, сможет ли обеспечить ему безопасность, ибо имеются сведения о подготовке анархистами покушения на него. А так как любой скандал нанес бы ущерб этим местам, существующим на доходы от туризма, он просит его как можно скорее переехать в любой другой город Франции. [298]

Прието с дочерьми перебрался в Париж. Сенобия села в мадридский поезд, а мы вернулись в Италию.

В Риме я отправился в посольство, надеясь, что сообщение о моей отставке уже пришло. Но в Мадриде, по-видимому, не спешили увидеться со мной. Я послал вторую телеграмму, а также письменный рапорт. А пока, решив воспользоваться своим привилегированным и независимым положением, отправился в Париж, чтобы встретить Новый год с Прието и его детьми.

В течение месяца, перед поездкой в Париж, мои отношения с членами посольства внешне оставались почти нормальными. Я приходил утром, брал корреспонденцию, проводил некоторое время в обществе других атташе, посещал обеды и приемы.

Как- то во время такого обеда, на котором присутствовал дон Рамон дель Валье-Инклан, я стал свидетелем еще одной его странности. Когда гости перешли пить кофе в один из великолепных салонов палаццо Барберини, я подошел к дону Рамону и, к своему великому удивлению, услышал, что он серьезно рассказывает о том, как вывез Прието из Испании в багажнике автомобиля. Сильно приукрашивая, он подробно повторил мой рассказ. Но больше всего меня удивила естественность, с какой он обращался ко мне, описывая эту историю. Вначале я остолбенел, но постепенно его рассказ даже увлек меня. Должен признать: повествование дона Рамона выглядело гораздо эффектнее и интереснее моего. В его изложении та часть моей книги, в которой рассказывается о вывозе Прието из Испании, значительно бы выиграла.

Через некоторое время Валье-Инклан уехал в Испанию. Мы проводили его на вокзал. Он казался бодрым и хорошо чувствовал себя. Никто из нас не думал тогда, что видит его в последний раз.

* * *

Год спустя, в январе 1936 года, за несколько недель до его смерти, мы получили от него длинное и очень теплое письмо, в котором он давал оценку политической обстановке в Испании. Увы, после войны это письмо осталось вместе с остальными моими вещами на мадридской квартире. У меня нет надежды, что новый хозяин квартиры сохранил его. [299]

Работая над своей книгой, я не раз вспоминал советы, которые дал мне однажды Валье-Ииклан. Как-то у меня не получался доклад, который я готовил министру. Уж не знаю, сколько листов бумаги было испорчено, а написанное читалось с большим трудом. Я был в отчаянии, ибо дипломатическая почта уходила на следующий день. Помню, показывая испещренные поправками листы и переполненную изорванной бумагой корзину, я с горечью говорил дону Рамону о своих переживаниях и о том, как завидую писателям, которые так легко пишут свои книги. Дон Рамон ответил, что я глубоко заблуждаюсь. Писатели по многу раз правят и рвут написанное. Он пожалел, что не имеет под рукой ни одной рукописи, чтобы показать, какое количество исправлений вносит он сам и сколько вычеркивает, и при этом всегда чувствует неудовлетворенность. Дон Рамон советовал законченную работу просмотреть несколько раз и после внесения исправлений больше уже не читать ее, ибо каждый раз будут обнаруживаться все новые и новые недостатки и это может длиться бесконечно.

О смерти Валье-Инклана мне сообщил по телефону Прието. Известие потрясло и глубоко опечалило меня. Я любил его и понимал цену потери.

* * *

Кони и я поехали в Париж. Дон Инда жил с дочерьми в меблированной квартире на Ваграм-авеню. Там я познакомился со многими эмигрантами, покинувшими Испанию после октябрьских событий 1934 года. Ими были в основном астурийские горняки, шахтеры-социалисты, которые пересекли французскую границу тем же способом, что и Прието.

Как и в 1930 году, дон Инда был настоящим главой эмиграции.

В сопровождении Прието мы с Кончен решили съездить в Дьепп, чтобы встретиться с астурийскими шахтерами, поселившимися там со своими семьями. От них мы узнали страшную правду о репрессиях в Астурии.

В те дни по приглашению Советского правительства в СССР отправлялась группа молодых астурийских социалистов. Накануне отъезда я пригласил их и Прието к нам на обед. Мне запомнился контраст между оптимизмом астурийцев и пессимистическим отношением дона Инда к этой поездке. Мне же она казалась замечательной.

В Париже я еще раз убедился в соперничестве между Прието и Ларго Кабальеро, Дон Инда не скрывал, что всегда [300] был против восстания, хотя, подчиняясь решению партии, активно участвовал в нем, руководя социалистическим движением в Астурии. Он считал, что Ларго Кабальеро - руководитель намечавшегося восстания в Мадриде - несет главную ответственность за его провал. Ларго же обвинял во всех неудачах дона Инда, в частности в том, что он обещал и не обеспечил, когда наступило время действовать, поддержку нескольких воинских частей и авиации. Только несколько летчиков отказались выполнить приказ о бомбардировке шахтеров. Их арестовали и заключили в военную тюрьму в Мадриде.