Меняю курс

По дороге нас довольно часто останавливали жандармы, но моя форма ни разу не подвела. Жандармы с почтением приветствовали меня, а я повторял все ту же фразу: «Начальник аэродрома»… Гвадалахары или Сории, то есть ближайшего по пути следования города. После чего нам разрешали ехать дальше, даже не проверив документов. Несколько раз жандармы [293] заглядывали внутрь машины, но, не заметив ничего подозрительного, без лишних формальностей пропускали.

В окрестностях Памплоны мы с тревогой увидели, что шоссе охраняют военные. Оказалось, что в тот день в Памплону должен был приехать министр, поэтому были приняты особые меры предосторожности. Однако на контроле, видимо, решили, что мы авангард министерской процессии. Нам отдали честь, и машина благополучно миновала опасное место.

Но вскоре возникло новое затруднение. После двенадцати часов пребывания в багажнике дон Инда почувствовал себя плохо, и мы вынуждены были остановиться и извлечь его из заточения, чтобы дать возможность подышать свежим воздухом. В Гипоскуа въехали, когда уже стемнело. Мы опасались, что здесь нами заинтересуются микелеты{125} и, приняв за контрабандистов, начнут осматривать машину. Микелеты не были военными и не проявляли того уважения к форме, какое питали к ней жандармы.

Наконец после трех или четырех нежелательных, но совершенно необходимых для дона Инда остановок мы прибыли в Сан-Себастьян. Отсюда до границы моя военная форма не могла уже ничем помочь. Даже наоборот, в тех местах старший офицер авиации мог привлечь внимание, ибо в Сан-Себастьяне не было аэродрома и авиационных частей. Мы решили, что я останусь в городе, машину до границы поведет Сусо, а затем вернется в Сан-Себастьян и сообщит мне результаты.

Договорились встретиться в известном ресторане Ла Николаса. Автомобиль с Прието в багажнике отправился дальше, к границе, а я остался, сгорая от волнения за исход нашей авантюры.

Шел дождь - явление обычное для провинции Гипоскуа. Так как у меня не было плаща, пришлось зайти в кафе. Чтобы понять мое тогдашнее положение, необходимо иметь в виду, во-первых, что Сан-Себастьян зимой похож на деревню, где все знают друг друга; во-вторых, поблизости не было авиационного гарнизона, а поэтому появление летчика в форме - это уже событие. Следует добавить, что я был небрит, не спал всю ночь и более чем двенадцать часов провел за рулем, находясь все это время в сильном напряжении.

Мне показалось, что мое появление в кафе привлекло всеобщее внимание. Возможно, я чувствовал себя человеком, [294] совершившим незаконный поступок, и поэтому был излишне подозрителен. Боясь, что кто-либо признает во мне друга Прието и, встретив поблизости от границы, сделает соответствующие выводы, которые помешают выполнению нашего плана, я быстро выпил пиво и вышел на улицу. Но начался сильнейший ливень. Пришлось направиться в находившийся неподалеку ресторан Ла Николаса, хотя до встречи с Сусо оставалось еще много времени.

Ресторан оказался закрыт. Я позвонил и спросил у девушки, открывшей дверь, могу ли я поужинать. Она сделала удивленное лицо и сказала, что сейчас лишь половина седьмого, а ресторан открывается в восемь, и весьма любезно захлопнула перед моим носом дверь.

К счастью, дождь стал меньше и я смог немного пройтись, не удаляясь особенно от ресторана, чтобы не пропустить возвращения Сусо. Время шло, и мое беспокойство все возрастало.

Мне надоело прогуливаться, и я вновь попытался проникнуть в ресторан. На мой звонок дверь открыла та же девушка и повторила, что до восьми часов посетителей не впускают, но тут появилась дама, исполнявшая, видимо, обязанности метрдотеля. Хотя еще не время, сказала она, однако если я спешу, то могу зайти и меня обслужат. Я рассказываю о столь незначительных подробностях только для того, чтобы читатель представил себе, какие глупые и неприятные минуты пережил я в ожидании Сусо.

Девушка, видимо, не удержалась и сообщила своим подружкам о прибытии голодного летчика.

Когда я сел за стол и попросил меню, восемь или девять официанток собрались у стойки и не сводили с меня глаз, переговариваясь между собой.

Я заказал два блюда, забыть которые просто невозможно, - «пульпа а су тинта» и свиную отбивную с перцем. По всей вероятности, из-за усталости и волнений, а также из-за множества выкуренных за последние двадцать четыре часа сигарет, когда мне подали кальмара, я не мог проглотить ни одного куска, словно у меня в горле образовался узел.

Увидев, что я не ем, ко мне подошла дама-метрдотель и спросила, не хочу ли я чего-либо другого. Не помню, что уж я придумал в свое оправдание, но кальмара забрали и принесли отбивную с перцем. Однако повторилась та же история: я не мог проглотить ни кусочка. А любопытные официантки не спускали с меня глаз. [295]

Когда мое отчаяние достигло предела, открылась дверь и появился Сусо с таким сияющим от радости лицом, что я без слов понял: все обошлось благополучно.

Как только я узнал, что дон Инда уже во Франции, усталость и нервозность исчезли. Я даже смог немного поесть, составив Сусо компанию за ужином.

Затем я сел в первый поезд, идущий в Мадрид, и уже на следующий день без приключений добрался до Барселоны, чтобы оттуда на гидросамолете улететь в Рим.

* * *

В порту Остия меня встречали Кони, дон Рамон дель Валье-Инклан, Рафаэль и Мария Тереза Альберти, приехавшие из Москвы со съезда писателей. Они задержались в Риме, так как я телеграфировал им, что возвращение в Испанию в данный момент может быть для них опасно, и предложил пожить у нас, пока не прояснится обстановка.

Я им рассказал о своих приключениях. Обсуждая создавшееся положение, мы просидели до глубокой ночи. Помню, с какой яростью дон Рамон высказывался против Леруса. Он говорил, что Лерус всегда был мошенником и члены Революционного комитета 1930 года, готовившие восстание против монархии, не доверяли ему и не посвящали в наиболее важные дела, опасаясь, что об этом станет известно полиции. Дон Рамон рассказал нам, что Лерус всегда ненавидел Прието и, если бы ему удалось арестовать дона Инда, тому пришлось бы плохо.

На следующий день я появился в посольстве и поздоровался со всеми так, словно мы расстались накануне. Никто не спросил меня, почему я отсутствовал: болел или был чем-то занят.

За последние годы медленно, но прочно менялся мой образ мыслей, хотя, возможно, я не всегда отдавал себе ясного отчета в этом. Решающую роль в перемене моих взглядов сыграли, видимо, события, происходившие в то время в Испании.

Я окончательно и безоговорочно стал на сторону бастующих шахтеров и вообще тех, кто боролся вместе с народом за элементарные жизненные права и справедливость. Я не испытывал ни малейшего колебания, когда сел за свой рабочий стол и написал военному министру телеграмму с просьбой об отставке. Судя по выражению лица посла, которому я передал телеграмму для официальной отправки, она была составлена в достаточно энергичных выражениях; в ней говорилось [296] примерно следующее: «Занимаемый мною в посольстве пост требует доверия правительства. Поскольку я не согласен с политикой нового правительства, прошу об отставке и предоставлении мне должности в Испании».

Посол, которому я передал это послание для отправки по официальным каналам, заявил, что не может отправить такую оскорбительную для министра телеграмму. Но когда я пригрозил переслать телеграмму частным образом, указав, что посол отказался принять ее, господин Осерин сдался.

В те дни у меня произошло еще одно серьезное столкновение в посольстве, правда оставшееся без последствий. Все сотрудники посольства, кроме меня и Кони, изъявили желание сделать пожертвования в пользу вдов и сирот жандармов, погибших во время событий в Астурии. Когда мне сообщили об их решении, я взял бланк посольства и вывел на нем: «Список пожертвований в пользу вдов и сирот шахтеров, убитых в результате репрессий, учиненных правительственными войсками в Астурии». И сам возглавил его, подписавшись на месячный оклад.