Записки русского изгнанника

За несколько дней мы очутились уже за Тернополем, по дороге на Збараж. Перед нами части пехоты сменяли одна другую, уступая позицию за позицией и уходя куда-то влево. Появились «ударные батальоны», пытавшиеся восстановить бой. Наконец, однажды утром перед нами показались части 1-го Гвардейского корпуса. Мой командный пост находился в хуторке близ шоссе, откуда ясно были видны позиции нашего дивизиона с приданными к нему четырьмя батареями 3-й артиллерийской бригады, и передовые линии, и высоты, на которых находился Тернополь. Туда, видимо, все время подходят подкрепления, и то и дело там виднеются дымки прибывающих поездов.

В три часа пополудни к хутору подъехала коляска. Из нее с трудом вылез начальник артиллерии корпуса генерал Папа-Федоров.

— Дорогой мой, — обратился он ко мне, — все шесть полков корпуса замитинговали и вынесли решение: «Ни аннексий, ни контрибуций: будем защищаться только на русской границе, куда и должны немедленно отступить».

На вас командир корпуса возлагает славную, но тяжелую задачу: пожертвовать своей артиллерией, но задержать немцев и спасти от позора Россию, не позволить им овладеть без боя всем гвардейским корпусом со штабами и историческими знаменами! Через 36 часов, когда корпус займет подготовленные для него позиции под Збаражем, можете даже сдаться, если не найдете другого выхода.

— Будьте спокойны, ваше превосходительство, — отвечал я, — наши батареи исполнят свой долг и не опозорят себя и вас.

Тотчас же я вызвал командиров, сообщил им все и прибавил: — Сейчас же наметьте в трех верстах новую линию в указанных вам коридорах и отошлите туда по взводу от каждой батареи. Обрекогносцируйте скрытые пути отхода каждой. Без сомнения, немцы завтра, с 8 часов утра, поведут методическое наступление, под ураганом огня провода будут перебиты, передача приказаний, станет невозможной. Все лишнее сразу надо отправить в тыл, оставив при орудиях по комплекту снарядов на хороший бой.

Как только неприятельская пехота поймет, что наши окопы пусты, и подойдет на картечь к одной из батарей, я даю право сняться с позиции и отходить на 3-ю линию. Это будет сигналом общего отхода. Прикрываясь линией заранее расположившихся взводов, немедленно устраивайтесь там и будьте готовы к 3-й атаке. Все мы достаточно знаем свое дело, люди у нас в руках, и немцы не возьмут нас врасплох.

…Как всегда, после солидной подготовки, по пустым окопам, немцы стали продвигаться вперед. Прошло много времени, пока они выяснили обстановку и решились атаковать батареи. Вот одна из них уже бьет на картечь… За ней другая… Снимаются с позиций — и вся долина покрывается пылью уходящих батарей. Наступает затишье.

Лишь на следующее утро немцы решаются идти на штурм. Дивизия германской кавалерии проходит по их тылам с севера на юг, но не пытается атаковать нас, а наши фланги прикрыты лишь патрулями Дикой дивизии… На третьей, последней позиции мы уже спокойно стоим, до темноты. Потом, в походной колонне, одна за другою батареи вытягиваются по шляху на Збараж, не оставляя ни пленных, ни трофеев, кроме брошенных телефонных проводов да груды расстрелянных гильз…

Подъезжая к Збаражу, на высоте близ дороги замечаю огоньки — это штаб корпуса. В дверях хатенки Папа-Федоров встречает меня и ведет к графу Игнатьеву, который в самых горячих выражениях благодарит за спасение корпуса…

Утро 28 июля застало нас в Збараже.

Судный день

С первыми тревожными известиями с фронта я отдал парку распоряжение перейти в Збараж. Одновременно, по моему поручению, находившийся при мне только что выпущенный прапорщик Гримальский явился к моей жене и умчал ее на нашем «паккарде» в Могилев-Подольск. Дорога была кошмарная, все пути были забиты парками, обозами… Ехать приходилось при фантастическом освещении разрывов приближавшейся канонады. Когда удалось выбраться из свалки, «паккард» полетел, как птица.

— Я поместил вашу супругу в гостинице, — пояснил Гримальский, — в крошечной, убогой комнатульке, но лучшего ничего не было. Теперь, по крайней мере, она в полной безопасности.

Но нет худа без добра… На другой же день к ней явилось две дамы.

— Вы мадам Беляева? Жена командира тяжелого дивизиона? Ах, как мы рады, что нашли вас!..

Это были Роза Васильковская, в прелестном особняке которой я останавливался, когда еще командовал 4-м тяжелым дивизионом, и ее соседка — румынка, замужем за местным прокурором. Обе рассыпались комплиментами по моему адресу.

— Сперва мы страшно перепугались… «Маркус, — говорю я мужу, — Маркус! Сюда едут солдаты!»

— Ну, хорошо, Розалия! Пускай себе едут, какое мое дело?

— Ах, Маркус! Они едут прямо сюда!

— Ну что же, Розалия, что едут… Что же я могу сделать? Пускай едут сюда!

— Но, Боже мой, Маркус, этот синий с белыми усами, что впереди, слезает с лошади, отворяет ворота! Они въезжают во двор!

— Ну и пускай себе въезжают! Разве я могу им помешать?

Но одновременно с усатым трубачом в синей куртке (это был Стежка) у парадного подъезда появился командир, вежливо извинился за беспокойство, и мы сразу успокоились… Он прожил у нас около месяца и очаровал нас всех… Никогда не отлучался из дому, работал со своим адъютантом. Как он отзывался о вас — все мы заочно вас полюбили! Переезжайте сейчас же, мы вас поместим в его комнате!

Действительно, мне так хорошо жилось у Васильковских, как нигде. И я был в восторге, что моя Аля попала сразу же в их гостеприимный дом. Они ухаживали за ней, как могли, и я мог быть за нее вполне спокоен. Все окружающие приняли в ней самое горячее участие, и она забыла все пережитые волнения.

В Збараже мы вошли в состав 1-го гвардейского корпуса. Его артиллерия вместе с Петровской бригадой (Преображенским и Семеновским полками) осталась на другом участке, а корпус принял генерал Май-Маевский, в отряде которого, на Карпатах, я заработал себе Георгия. Боевые действия прекратились, мы жили совершенно спокойно. Управление помещалось в прелестном особняке, во дворе которого находился чудесный колодец кристальной воды, все соседи просили разрешения брать ее — кран действовал не переставая, и мы выставили плакат: «Пролетарии всех стран, собирайтесь на мой кран!»

Иногда я выезжал верхом на прогулки со Стежкой, и мы вместе отводили душу, проклиная революцию. Стежка нацепил своей кобыле красный бант на репицу.

— Это зачем?

— Нехай радуется, — отвечал упрямый запорожец, — ведь ныне всякая скотина делает, что хочет! Так я и ей нацепил свободу туда, где у рака глаза…

К обеду все мы шли в польскую ксегарню, занимавшую весь верхний этаж еврейского дома. Причем попутно молодежь приветствовала трех граций, дочек хозяина, неизменно появлявшихся в дверях своего жилища. Среди молодых офицеров появился только что выпущенный врач, кровный еврей, который в удобный момент заявил о своей принадлежности к большевицкой партии и, хотя держал себя корректно, но нередко вступал в принципиальные разговоры с молодыми офицерами.

— Посты, церковные обряды, праздники — все это пережитки старого, — утверждал он, — они должны умереть со старым поколением. Все это показывает отсталость и некультурность общества.

Но вот однажды, проходя мимо трех граций, мы нашли их за решеткой. Две хорошенькие (одна была прямо красавица) «висели» на окне, третья мрачно держалась в стороне.

— Что такое с вами? — обратился к ним Ташков.

— Ах, вы знаете, сегодня «Судный день»!

Что такое «Судный день», — я узнал только теперь. Оказывается, до звезды евреи не смеют проглотить ни крошки хлеба и, если кто покажется на улице, его унесет дьявол… Раньше я никогда не слыхал этого!

— Бедняжки! Значит вам очень хочется кушать?

— Ах, ужасно!

— И вы не прочь бы позавтракать парой пирожков из сдобного теста со вкусной начинкой?

— Еще бы!

— И не отказались бы от плитки хорошего шоколада? Прелестная Саррочка облизывает свои хорошенькие губки и с упованием глядит на Ташкова.