Это было потом (СИ)

НОВАЯ ДОЛЖНОСТЬ

О том, что меня посылают в Москву, я узнала как раз незадолго до этого. Моя начальница, Печюрене, ушла в декретный отпуск, успев только составить проект сметы на будущий год. И то в последнее время я ей помогала. А начисто перепечатанный проект вместе с разными дополнительными сведениями в приложениях уже относила в Министерство финансов я. Вскоре выяснилось, что я еще должна и защищать его перед начальником отдела финансирования культуры, просвещения и здравоохранения Логиновым, потому что он, составляя сводный проект, многое в нашем проекте переделывает, и чуть не на треть уменьшает нам дотацию. Банайтис, вместо того, чтобы рассердиться на него за такое самовольничание, сказал, что Логинов в республике человек новый, еще недостаточно хорошо знаком с нашими проблемами. Кроме того, он раньше, в России, работал в сфере финансирования других отраслей народного хозяйства, и со спецификой деятельности учреждений искусства сталкивается впервые. Поэтому я должна пойти к нему и постараться отстоять наш проект. Если же это мне не удастся, то он, Банайтис, сам пойдет, но уже к министру. Пришлось пойти, хотя какая она, специфика деятельности учреждений искусства, сама не знала. Встретил меня Логинов с ухмылкой: — Больше некого было прислать? Я ответила, что некого, Печюрене в декретном отпуске, и сходу стала просить в нашей смете ничего не менять, так как все в ней предусмотрено правильно. — Ох, какие мы самоуверенные! Я хотела ему возразить, что вовсе не самоуверенные, но повторила только, что в смете и вправду все рассчитано правильно, по потребностям (сама удивилась этому вдруг выскочившему слову), что театрам план по доходам увеличить нельзя, потому что зрительные залы, особенно на периферии, небольшие, посещаемость низкая, а выезжать на гастроли в глубинку, особенно с советским спектаклем, опасно — кругом орудуют "лесные братья". Да и как выезжать, если он урезал расходы на командировочные? Этот упрек ему явно не понравился, но я уже не останавливалась. Лишить средств на ремонт, особенно Каунасский театр, нельзя. Потому что там был потоп, вода стояла почти до самого балкона, по партеру можно было поверх кресел плыть на лодке. И музеям ни в коем случае нельзя сократить расходы на содержание помещения, — от низкой температуры и сырости гибнут ценнейшие картины. А фонд зарплаты Консерватории и музыкальных училищ подсчитан по числу фактически работающих педагогов. Словом, я выложила все, что знала от приходивших к нам директоров и главных бухгалтеров. — А ты, оказывается, бойкая! — съехидничал Логинов. Но все же достал папку с нашей сметой и стал ее листать. Теперь я уже убеждала по каждой статье доходов и расходов в отдельности, просила, иногда даже умоляла ничего не трогать. Логинов ворчал, что мы наплодили слишком много артистов, а теперь требуем от государства их содержать, что учить пиликать на скрипке не обязательно должны профессора, могут и простые учителя, дешевле обойдется. Меня называл то назойливой, то приставучей, но все-таки некоторые цифры восстанавливал. Зато Банайтису, когда он на следующий день пошел к министру Дробнису отстаивать еще несколько наших позиций, не преминул язвительно заметить, что уж очень настырную девицу тот ему прислал. А Банайтис моей настойчивостью — он это так назвал — как раз был доволен. И через несколько дней секретарша принесла уже подписанный приказ, которым мне поручалось временно исполнять обязанности начальника планово-финансового отдела. Я испугалась, но она поспешила меня успокоить, — это нужно для того, чтобы меня командировать в Москву. Потому что вместе с работниками Министерства финансов и Госплана там должны будут отстаивать свои сметы и начальники планово-финансовых отделов соответствующих Министерств и Управлений. Мало того, что самой было страшновато ехать, так еще папа добавил. Будто бы в шутку предсказал, что со мною произойдет. До Москвы долечу. Из аэропорта в город довезет автобус. Но когда окажусь на многолюдной улице… Все куда-то спешат, бегут, а я буду стоять растерянная, не зная, куда идти. К тому же окажется, что держу только ручку от портфеля, сам портфель мне какой-то вор срезал. А там был паспорт, деньги, и все расчеты, которые я везла. Так что буду стоять и плакать, пока надо мной не сжалится какой-нибудь милиционер, и не спросит: "Девочка, чего ты плачешь?" Поэтому я должна хотя бы запомнить адрес Литовского Постпредства — улица Воровского, 24 — и попросить милиционера, чтобы он меня туда отвел. Я ушла обиженная: он все еще считает меня маленькой. К счастью, его предсказания не сбылись. Летела я не одна, а вместе с представителями еще шести министерств. На автобусе до центра ехала вместе с ними. И потом, в Постпредство добирались все вместе. Жили в самом Постпредстве, в общежитии для приезжающих в командировку. В Министерство финансов тоже отправлялись по утрам гурьбой. А там только в первый день было неуютно от такого множества коридоров и дверей. Но вскоре я запомнила дорогу к "своему" кабинету и на остальные не обращала внимания. Московским "Логиновым" оказалась женщина. Суровая, неразговорчивая, но зато не выражала недовольства, что мы расплодили слишком много артистов и не говорила, что учить "пиликать на скрипке" вместо профессоров могут обыкновенные преподаватели. Она тщательно, даже придирчиво, проверяла каждый расчет, все сверяла с выполнением плана за прошлый год. Мои устные объяснения слушала неохотно. А когда я упомянула "Лесных братьев", резко оборвала: — Идет классовая борьба. Спасибо, что по крайней мере не удивилась моему неподходящему для начальника отдела возрасту. Правда, я ее сразу предупредила, что меня прислали только как временно исполняющую обязанности. Зато приехавшие из других республик настоящие начальники отделов — как нарочно, все солидные мужчины — не скрывали своего удивления. А пожилой грузин просто смущал своей чрезмерной заботливостью. То спрашивал, не обижают ли меня здесь, то — не голодная ли я, притворно серьезно интересовался, взяли бы его в Литве на работу, или он уже слишком стар? А под конец не удержался, и впрямую спросил, сколько же мне лет. Я промолчала. — Но, по крайней мере, двадцать два уже есть? — допытывался он. Я ответила, что почти. Хотя до этого "почти" еще не хватало целых трех лет… В последний, уже свободный день, я поехала в Антифашистский еврейский комитет. Михоэлс слово сдержал, и тетрадь для меня оставил. Я ее сразу узнала. Но все равно, выйдя за дверь, стала быстро листать. Проглядывать знакомые записи. …Пришел эсэсовец. Начал отбирать самых крепких. Поняв, что он отбирает для работы, все ринулись к нему с криком, что они здоровы, и хотят работать. Эсэсовец стал нас избивать, отгоняя всех от себя. Но не мог справиться: жажда вырваться заглушила страх. Только вытащив револьвер, он разогнал нас. Отобрал пятьсот женщин, и увел. Я осталась тут… … В нашем бараке ежедневно умирают по сорок-шестьдесят женщин. У дверей постоянно лежат горы посиневших на морозе трупов. Приезжает телега, в которую впряжены четыре лагерника. Двое других берут замерзшее тело за руки и за ноги, и, раскачав, бросают туда, на груду таких же голых трупов. … Рано утром пришел надзиратель и заявил, что те, кто в состоянии идти пешком, должны быть готовы к уходу отсюда. Нас переведут в другой лагерь. Я идти пешком не смогу… Все, кто только мог, покинули барак. Я оглянулась. Остаются только трупы и те, кто не в состоянии даже сесть… Нет, я не останусь! Пусть будет, что будет, но только не лежать и не ждать, когда подожгут барак. Покачиваясь, выхожу. Меня, кажется, и теперь зашатало. Нет, нет! Я иду прямо. Мне вернули мою тетрадь. Я в Москве. Но было очень странно, что я, которая теперь идет по шумной московской улице, и все эти дни в Министерстве финансов СССР объясняла трудное положение театров, музеев, консерватории — та же самая я, которая тогда была в лагере… Когда вернувшись из Москвы, я пришла на работу, то с удивлением узнала, что уже не временно исполняю обязанности начальника планово-финансового отдела, а назначена начальником этого отдела. Оказывается, ожидалось какое-то решение Государственной штатной комиссии СССР, по которому все вакантные должности будут сокращены. И Банайтис, видно, побоялся, что пока они найдут замену Печюрене — она была намерена после рождения ребенка уволиться — эту штатную единицу ликвидируют, и назначил меня. За моим столом уже сидела красивая блондинка, намного старше меня. Когда нас знакомили, она, кроме обычного "очень приятно" и фамилии — "Яникене", зачем-то добавила: "мама троих детей". Теперь у меня стало не только больше работы, но и появились заботы. Главная — чтобы вовремя открыли финансирование. А Логинов любил затягивать. Но самым трудным было выпрашивать у него, чтобы открыл это финансирование как бы авансом, в счет будущего квартала, потому что театры оставались без денег даже на зарплату. Тут уж я выслушивала от него много всякого… И все равно мне эта работа нравилась. Смущало только, что Яникене всерьез обращается ко мне: "товарищ начальник". И вообще, что я — начальник. Стеснялась ей сказать, что в каком-то отчете обнаружила ошибку, или напомнить, что приближается срок сдачи очередного отчета, а она еще не начала его составлять. А стоило ей, придя на работу, пожаловаться, что заболел кто-то из детей, я, торопясь опередить ее просьбу с непременным "товарищ начальник", предлагала идти домой. Болели дети довольно часто, так что составлять отчеты вместо нее приходилось самой, после работы. Я только старалась не засиживаться слишком поздно, — теперь я жила далеко, и по дороге домой надо было проходить мимо развалин. Днем они казались нестрашными, а в темноте почему-то пугали. Папа продолжал недоумевать, как я могу справляться с такой работой без специальных знаний. А мне казалось, что никакие особые знания не нужны. Я переживала совсем из-за другого: что со мной говорят только о планах, сметах, дотации, потому что не умею, как другие, вести умные разговоры о художниках, спектаклях, книгах. И хотела писать. Но о чем? Это в детстве я выдумывала разные сказки о принцессах, графах и графинях. А какие теперь графини, какие принцессы… Поэтому я лишь изредка изливала на бумаге свою тоску по маме, Раечке, Рувику. Правда, неожиданно, узнав, что объявлен республиканский конкурс, написала пьесу. Скоропалительно, за три недели, — столько времени оставалось до срока ее представления — и, как того требовалось по условиям конкурса, из современной советской жизни. Отзыв о ней члена жюри, известного писателя Ю.Балтушиса, содержал горькую правду: "она написана на низком идейно-художественном уровне", в ней "не подняты актуальные проблемы, которыми живет советская молодежь", автор, очевидно, "незнаком с основными требованиями к драматургии" — необязательные диалоги замедляют и так вяло текущее действие, хотя автор, по всей видимости, молодой (пьеса подавалась под псевдонимом, и я назвалась М.Юрайте) пером владеет. Но эта крохотная похвала, и советы глубже изучать жизнь, и читать классиков не утешили…