Маленький ансамбль

— Он не знал стихов Волошина до меня! — сказала я.

— Он знал их раньше тебя. Ему очень хотелось увидеть твое лицо, когда ты выиграешь, вот он и разыграл тебя.

Она погладила лохматого пса, лежавшего у ее ног.

— Вот оставил мне этого Бобку, сказал, что пес ему очень дорог и после войны он за ним обязательно приедет. Там, в сером томике, он заложил одно стихотворение для тебя и просил его тебе передать, если сам не сумеет этого сделать.

Весь отпуск я провела с Бобкой, я ходила с ним в горы, в Сердоликовую бухту, на могилу Волошина, к жене Грина в Старый Крым.

...Сейчас Бобка уже совсем старый, он почти не встает со своей подстилки. И, когда я приезжаю в Коктебель, хожу на прогулки без него. Оживляется пес, только если в дом войдет военный. Тогда Бобка обязательно встанет и обнюхает его сапоги, а затем, опустив голову и поджав хвост, ляжет на место.

Я люблю войти в мастерскую Волошина, снять с полки томик стихов, открыть заложенную листком, вырванным, может быть, из блокнота майора, страницу и прочесть наизусть:

Сквозь сеть алмазную зазеленел восток.

Вдаль по земле, таинственной и строгой,

Струятся тысячи тропинок и дорог.

О, если б нам чрез мир пройти одной дорогой!

Иногда, когда в комнате никого нет, я говорю:

— Бобка, ты помнишь «стремительного майора»?

Он подойдет и положит мне голову на колени.

Он помнит…

ДЕТИ

Было это в 1942 году. Мы познакомились в одном полку с двумя ребятами: одеты они были во все военное, кроме обуви. Видимо, на такие маленькие ноги сложно было достать сапоги.

Вот что мы узнали об этих двух детях. Когда наши части вошли в это село, в первый же день на полевой кухне появилось двое ребят, мальчик и девочка, истощенные, оборванные, и попросились к повару на работу. Повар накормил их. Вскоре они стали его постоянными посетителями. У девочки мать умерла еще до войны, а отец ушел на фронт, оставив ее родственникам, с которыми она не захотела эвакуироваться и спряталась в лесу, так же как и рыженький мальчик, ее сосед по деревне. Так они остались жить «под немцами», с небольшой группой не уехавших стариков и больных. Вскоре ребята стали как бы детьми этой части. Плохо им не было: в медчасти им вливали глюкозу, поили рыбьим жиром, повар их откармливал, портной перешивал из больших гимнастерок маленькие... Да и каждый в части находил для них ласковое слово и случай побаловать...

Люся определила себя на работу в госпиталь. Она помогала бойцам писать письма домой. Практика у нее была огромная. Одному бойцу, танкисту Алексееву, выразившему сожаление, что у него нет фотокарточки, чтобы отправить жене, она даже предложила нарисовать его портрет...

Алексеев дал согласие, редакция стенгазеты снабдила девочку цветными карандашами, бумагой, и Люся принялась за работу. Алексеев, не моргая, расположился на подушке. В палате стало тихо. Минер Вася засек время.

Через 15 минут портрет был готов, и если можно было спорить о сходстве, то живописен он был бесспорно.

Танкист Алексеев блистал всеми цветами радуги. Щеки, глаза, брови и уши — все было разного цвета, а к подушке, на которой лежала эта живописная голова, Люся пририсовала кружевную накидку, видимо, вспомнив парадную горку подушек, которые в мирное время были у нее дома.

Когда танкист увидел свое изображение, он закрыл лицо руками и беззвучно хохотал, делая вид, что давится кашлем. Послать жене этот портрет он не решился, но чтобы не огорчать девочку, предложил поместить его в госпитальную стенгазету.

Три дня в коридоре около газеты раздавался страшный хохот. Весть о портрете и художнице вышла за пределы медсанбата, и все, кто мог, при случае забегали в госпиталь посмеяться. Люся гордилась тем, что ее портрет поместили в газете, но ее смущал смех.

Однажды, присев к Алексееву на койку, она долго, внимательно смотрела на его лицо, а потом сказала:

— Совсем у вас, дяденька, не такое смешное лицо. Раненые, заметив, что Люся загрустила, стали наперебой просить нарисовать их. Редакция не успевала снабжать Люсю карандашами и бумагой, девочка работала на совесть. В День танкиста она сделала госпиталю подарок: нарисовала главного врача во весь рост, в одной руке у него была трубка для выслушивания, а другой он держал за плечо маленького бойца с лиловыми глазами. Портрет был помещен в стенную газету и вызвал новый взрыв восторга. Из редакции приезжал фотокорреспондент и сфотографировал стенгазету и художника. Тяжелобольные, которые могли только слышать хохот, попросили вечером пустить портрет по палатам, что и было сделано. На другой день начальник госпиталя сказал сестрам:

— Мне очень нравится Люсино художество, и больные ее любят, но вы должны следить, чтобы ее произведения не попадали в палаты тяжелораненых — вчера у троих швы разошлись от смеха. Ну, на что это похоже?

Мальчик рассказывал, что у него отца нет вообще, а мать, когда пришли немцы, ушла к партизанам, поручив его деду, который вскоре умер. Малыш не любил, когда его жалели.

— Моя мама вернется, — говорил он. — Она молодая, рыжая, она вся в меня, она сама кого хошь застрелит.

В этой части был повар Семен Семенович, уже немолодой человек с удивительно мрачным выражением лица, который хвастал своим одиночеством.

— У меня нет ни жены, ни детей, ни родственников, писем я не пишу, не получаю, не нервничаю — из всех вас я самый счастливый человек.

И вот этот мрачный повар подружился с рыженьким мальчуганом. Разумеется, Рыжику доставались самые сладкие куски. Он стал поправляться на глазах. Но повару этого казалось недостаточно.

— Ешь еще, — говорил он, — а то мать вернется, скажет мне, что же это ты, повар, не мог ребенка подправить? Стыдно мне будет.

И мальчик покорно съедал вторую тарелку щей.

Однажды Люся сообщила нам, что у Рыжика нашлась мать. Они теперь в деревне живут. Наши бойцы им крышу поправили и печку переложили.

На прощальном концерте в этой части я, разглядывая из-за кулис публику, увидела Семена Семеновича с его любимцем на руках, а рядом молодую женщину в штатском. Повар часто нагибался к ней, что-то объясняя. Он был тщательно выбрит и выглядел помолодевшим. Взглянув внимательно на рыженькую женщину и мальчика, я сразу поняла, что эго была мать Рыжика, в возвращении которой сын никогда не сомневался.

После концерта наш зритель не расходился. Все перешли к машине и окружили ее плотным кольцом. Шинели, шинели, шинели...

Вот полковник Семенов, который так любил катать нас с ветерком... Вот завклубом, который к нашему приезду сделал на занавесе эмблему нашего театра — чайку. Вот хирургическая сестра, удочерившая Люсю. И Семен Семенович с уснувшим Рыжиком на руках, а под руку по-хозяйски его держит рыженькая женщина... Мне кажется, что у него уже не такое мрачное выражение лица, что на нем особенно чистый подворотничок, и что он уже не будет хвастать, что он не пишет и не получает писем.

Я ПОМНЮ ВАС, ФРАУ КВИТМАН

Здравствуйте, милая фрау Квитман! Мне передали ваш привет, и я спешу вам сказать, что помню вас и вспоминаю очень часто. И думается, никогда не забуду лето сорок пятого года, когда я приехала к мужу в отпуск в маленькую квартиру на Линден-аллее.

Вы тогда мне очень строгой показались, фрау Квитман, я даже боялась вас немного, и к тому же стеснялась, что плохо знаю немецкий язык.

Помню, как в первый вечер, что я приехала, муж ушел на ночное дежурство, сказав, что придет утром, к завтраку. Уложив сына, я стала осматривать квартиру, и меня поразило ощущение необжитости, ощущение, что в этих комнатах никто не живет: в пепельнице не было пепла, хотя муж курит, в ящике с обувью не валялись носки или старая обувь. Красивые стенные часы стояли, показывая полночь, в чернильном приборе не было чернил, в вазах — цветов.