Маленький ансамбль

Мы все на фронте были первый раз. И понимали, что этот зритель — особенный, зритель, который после концерта не побежит с номерком в раздевалку...

После концерта военные, освещая путь фонариками, провожали нас на ночлег.

Взволнованные этой первой встречей с фронтовиками, мы долго не могли заснуть. Был теплый летний вечер. Окна открыты. Прожекторы медленно, по-хозяйски прощупывали небо. Когда они гасли, звезды казались еще ярче. Пахло акацией. Где-то близко в кустах щелкал соловей. Не верилось, что рядом фронт, что это еще только начало войны и никто не знает, когда она кончится...

На следующее утро нам сообщили, что нас отправляют в 21-ю танковую дивизию. Большой грузовик, обтянутый зеленым брезентом, нас уже ждал. С нами поехали два бойца с автоматами и капитан Ходжаев.

Я решила, что раз нас едут охранять три человека, значит, там-то и начнется настоящий фронт и надо быть ко всему готовой. Я переложила бинты со дна чемодана наверх, узнала номер полевой почты и написала домой письмо уголочком, чтобы обо мне не беспокоились...

В танковой дивизии все концерты шли на воздухе, а жили мы в землянках и блиндажах.

На вечерних концертах нас освещали фарами от грузовиков.

Перед концертом можно было видеть, как бойцы, сидя около своих землянок, чистили сапоги, пришивали свежие подворотнички или брились, прикрепив к дереву зеркальце. Чтобы мы могли разгладить свои костюмы, нам сделали в саду из досок стол.

Однажды, когда мы после концерта уже готовились ко сну, услышали пение. Пел приятный мужской голос под аккомпанемент какого-то струнного инструмента. Мы вышли из своих землянок на воздух. Стоявший около орудия боец тихо сказал:

— Слушаете? Это наш Лемешев из саперной части. Хотите познакомиться?

Боец скрылся, а через несколько минут к нам подошел высокий молодой лейтенант. В руках он держал инструмент, похожий на цимбалу, только с длинной ручкой — нечто среднее между цимбалой и гитарой. Мы познакомились, боец расстелил на траве шинель, мы сели вокруг него. Он рассказал нам, что эта «бандура» (так он назвал свой инструмент) перешла к нему по наследству от его прадеда, который служил еще в оркестре у орловского помещика. «Таких инструментов почти нет. Историческая ценность».

Мягко, будто лениво, он перебирал струны длинными, загорелыми пальцами.

— Меня в роте Лемешевым прозвали, я уж свою фамилию стал забывать...

Лейтенант любил петь и не заставлял себя просить. У него был лирический тенор, и когда он пел, ничем не замечательное лицо его становилось удивительно привлекательным.

Разошлись мы в ту ночь, уже когда стали меркнуть звезды.

Две недели, что мы были на этом пункте, по вечерам после наших концертов, мы слушали лейтенанта и не могли наслушаться — удивительный у него был голос, я такого никогда не слышала.

В последний вечер он не пришел. Не пришел и утром нас проводить. Мы стали искать его, спрашивали, где он, чтобы проститься. Но нам сказали, что его нет. Мы просили передать ему наш адрес, но нам сказали, что его нет, нет совсем...

Я заметила, что на фронте не любят говорить «убит». Говорят: его нет...

«СТРЕМИТЕЛЬНЫЙ МАЙОР»

В одну из поездок с концертной бригадой на Ленинградский фронт мы подружились с работниками редакции газеты «Натиск». В свободные минутки в редакции любили играть в литературные игры, в «Слова», в литературную «Угадайку». Играется она так: называется тема, например, любовь, ненависть, страх и т. д. Играющие должны вспомнить несколько строк из более или менее известных произведений, отвечающих этой теме, а один человек отгадывает, из какого произведения эти строки. Играть было очень интересно, пока не приехал с переднего края редактор газеты Алексей Михайлович Стремин, или, как его тут называли «стремительный майор». У меня создалось впечатление, что «стремительный майор» знает все, что когда-либо было напечатано. Во всяком случае, он всегда безошибочно называл и автора, и название произведения, иногда главу.

Меня это бесило. Я мечтала посадить его в калошу. С моим знанием литературы это было дерзко, и я стала жульничать: я придумывала фразы, похожие на известные, настолько похожие, что многие пытались отгадывать. Многие, только не майор. Он откладывал свою очень красивую авторучку, с которой обычно не расставался, и говорил: «Симпатичный, но никогда не печатавшийся автор». Я страдала...

Однажды майор принес в редакцию маленького окровавленного щенка со сломанной лапой. Щенку оказали медицинскую помощь и стали придумывать имя. Но майору ни одно не нравилось.

— Назовите просто Бобкой, — оказала я.

— Бобка так Бобка, — согласился майор.— Если бы он был женского пола, я сам дал бы ему имя, назвал бы ее актриской и научил бы играть в литературные игры.

Перед последним концертом в этой части я забежала в редакцию. Там играли. Тема была «Обман». Почему-то никто ничего не мог придумать. И вдруг я вспомнила стихотворение очень хорошего поэта, которое гак и называлось — «Обман». Я прочла первые две строки. В редакции стало тихо, майор просил прочесть еще раз...

— Нет, — сказала я, — тогда вы догадаетесь.

Но все стали меня упрашивать, убеждая, что все равно майор проиграл. Тогда я прочла еще раз:

Обманите меня...

Но совсем, навсегда...

Чтоб не думать — зачем,

Чтоб не помнить — когда…

Счастливая, я убежала на концерт. Майор пришел ко второму отделению и сел во втором ряду с краю. Он то рассеянно смотрел на сцену, то задумчиво опускал голову. «Мучаешься? — думала я.— Мучайся, мучайся! Я десять дней мучилась».

На прощальном ужине он сидел рядом со мной и был совсем не «стремительный». Он что-то чертил красивой авторучкой по блокноту и рассказывал о себе.

— Знаете, я до войны не успел жениться, вернее, полюбить. Правда, смешно: если меня убьют, так даже никто не вспомнит... Ну, еще несколько строк этого поэта! Мне очень понравился ваш таинственный автор.

— Нет, я не хочу, чтобы вы отгадали...

— Ну, тогда давайте так играть, — оказал майор, — вам ведь очень нравится моя авторучка? Почитайте еще немножко вашего поэта, я не угадаю — и ручка ваша.

Я написала ему на папиросной коробке:

Любить без слез, без сожаленья,

Любить, не веруя в возврат...

Чтоб было каждое мгновенье

Последним в жизни...

Майор задумчиво положил авторучку в мою сумочку.

Мы уезжали после ужина. Лил проливной дождь. Майор без шинели с Бобкой на руках стоял около машины. Когда мы прощались, он, слегка задержав мою руку в своей, сказал, улыбаясь:

Обманите меня...

Но совсем, навсегда...

Глаза у него были грустные.

На первом командном пункте, где проверяли документы, мы встретили машинистку из редакции «Натиск», и я попросила ее вернуть майору красивую авторучку.

Через два месяца перед возвращением в Москву наша бригада последний раз выступала в штабе фронта. Там мне дали конверт. На нем стремительным незнакомым почерком была написана моя фамилия. В конверте лежали авторучка и записка:

«Не дарите честно вами выигранного, — писал майор. — Пишите лучше мне этой ручкой стихи вашего поэта, все, какие вспомните».

Мы переписывались три года. Потом мои письма стали приходить обратно со штампом: «Адресат выбыл».

После войны я поехала в отпуск в маленькую крымскую деревушку. Вечером, сидя на балконе с местной жительницей, вдовой поэта, стихи которого я читала майору, я слушала ее грустный рассказ об оккупации Крыма.

— А потом пришли наши, — кончила Мария Степановна, — у меня поселились три офицера, и оказалось, что один из них знает тебя. Он увидел у меня на стене твою фотографию. Алексей Михайлович Стремин. Я-то Алешу знала еще мальчиком, он учился в Феодосии и часто приходил к нам. Он очень любил стихи и акварели мужа.