«Девочка, катящая серсо...»

Папа брал Александра в некоторые поездки, причем дико волновался, выступая в маленьких ролях в драме. Брали и Прова Садовского, которого прозвали маминым пажом.

Самое прекрасное впечатление осталось у мамы о Чайковском. Он хвалил ее всегда, когда приезжал на премьеры брата Модеста в Москву.

Для мамы переезд в Ленинград был вряд ли счастливым. Внешне она из очень тоненькой девушки («жимолость», как ее звала Федотова), казавшейся, несмотря на рост, девочкой, превратилась в полную женщину с красивым русским лицом. Но у нее был несильный голос, и ее любимые роли у нее отпали. В Ленинграде она играла Аксюшу в «Лесе», интересную роль Лауры («Бой бабочек»), Адды («Гибель Содома»), жены в «Дикарке», Анны в «Шутниках». Охотно и удачно играла Машу в «Чайке». Ей удавались характерные роли — Настя «На дне», <нрзб> в «Петербургских трущобах». Дебютировала она в «Иоланте» — в которой очень нравилась, и потом перебивала успех у Савиной в роли Раисы в «Выгодном предприятии», хотя Савина в роли Ольги, по словам мамы, была выше всех похвал.

Савина сделала много зла маме своими интригами, но «по человечеству» оказалась хорошим товарищем. После смерти папы первая телеграмма была от Савиной. По мнению мамы, многие роли Савиной были очень плохи, но иногда она была «потрясающей». Самое неожиданное и чарующее впечатление она произвела на маму в Лизе в «Дворянском Гнезде». Уже немолодая, она была воплощением чистоты и трогательной легкости.

С Комиссаржевской отношения были хорошие, но отец не считал ее первоклассной артисткой и даже считал, что роль Рози подошла бы больше маме. Очень сошлись с Варламовым, которого мама считала величайшим гением и которого выбрали мне в крестные. Большой успех всегда имели гастроли в Польше и провинциальных губерниях. Оттуда меня и «вывезли». Мама восхищалась великолепием и обилием сирени в загородном парке — сирени всех оттенков — и черными лебедями в городском пруду. Из всех городов, где она была, маме больше всего нравилась Варшава. Она хвалила также Тифлис, Ригу, Ревель, Гельсингфорс, Одессу, Вильно, Гродно, Ковно, Витебск. В Польше ей очень фестировали; цветов и конфет были горы; устраивали банкеты (я помню только «A l’honneur de notre charmante hirondelle m-me Panoff» [26]). Не совсем удачная работа в Александринке возмещалась этими поездками. Много выступала мама на концертах в женском обществе. Я помню, как она готовила «Бежал Гарун быстрее лани…», «Тополь». Маруся считала ее декламацию не очень удачной.

Помню мамины красивые платья; ангельский капот, брусничное, бледно-голубое с кружевом и черными бархатными лентами для Белугина (?); черное шифоновое, серое суконное, синее с вишневым, бальное сиреневое. Платья были дорогие, парижские и ламановские. В жизни мама одевалась скромно, гладенько причесывалась, никогда не пудрилась.

Из поездок приходило множество открыток и посылок; меня напугала лягушка — очень обрадовала книга «Дюймовочка».

Любимые цветы мамы были ландыши и фиалки, розы, резеда. На Пасху у нас всегда стояли гиацинты среди куличей.

Помню прелестный горшочек в форме большого яйца с ландышем, которое мы подарили вместе с Линой Ивановной на Пасху.

Маруся говорит, что маминым шедевром была роль Фадетты в «Сверчке». Я помню ее в «Марице», она была очень красивой, очень сильно провела сцену истерики и падала в последнем акте, закалываясь, головой — к публике. Помню ее позже — в «Славянке», в «Губернской Клеопатре», <нрзб> и в Гунгербурге в «Джоннаре» из «Ренессанса». Очень хорошей ролью мамы была, кажется, «Катюша Маслова», которую она играла в Москве, в папиной аранжировке. Она в тот период была внешне воплощением Катюши.

Множество корзин привезла мама из Гельсингфорса. Очень восхищалась она финской честностью, дешевизной и обстановкой гостиницы, красотой города.

Мама очень любила гулять и собирать цветы и грибы, но в то же время она была боязливой: никаких буйных движений никогда не делала, двигалась медленно, предпочитала гладкие дороги, очень боялась, когда мы лазили на деревья или на заборы, запрещала нам «страшный» спорт. Как и мы обе, мама панически боялась змей. Боялась очень мышей. Часто падала в обморок, хотя не в такой глубокий, как я. В еде мама любила (как и мы) сыр, зелень (особенно артишоки, шпинат и цветную капусту), пирога, булочки; мороженое, шоколад; варенье вишневое и яблочное, а также (неожиданно) кизил и барбарис (вообще мама терпеть не могла кислого). Пока не стала вегетарианкой, любила дичь и икру <…>.

Из вин любила французское красное и белое. Коньяк. Она никогда не пьянела и могла выпить очень много. Мама была всегда сдержанной и очень хорошо воспитанной, хотя изредка у нее бывали истерики, почти страшные — это была врожденная и неизлечимая болезнь.

В литературе она обожала Шекспира, из русских Пушкина, Тургенева. Разделяла любовь Шубинского к Алексею Толстому.

Ее любимой арией была из «<Князя> Игоря» — «Дайте, дайте мне свободу». Над папиным обожанием к Шиллеру чуточку трунила. Она слышала такое количество знаменитостей в опере и музыке, что, как мне говорили, больше впечатлялась исполнением, чем самими произведениями.

Мама играла «Артаиду» в Иполлите, и в нее влюбился Бакст, который умолял ее написать с нее портрет. Почему-то она так и не стала ему позировать. Его восхищали все ее движения, и он не выходил из ее уборной.

Матерью она была самой любящей, немного слишком «волнливой», очень ласковой; я думаю, она говорила правду, что любит нас одинаково (мы, конечно, были разного возраста и разных поколений). Тем не менее нас сильно муштровали, начиная с манеры ставить ноги, сидеть на стуле и т. д.

Мама говорила, что отцу не нравилось, чтобы она готовила, и даже «чтобы дороги на кухню не знала», но в революцию она выучилась и очень вкусно готовила салаты, супы (особенно, как Юрочка [27] называл, «легкий», или «суп сезон» с разной зеленью: горошком, мелко нарезанной капустой и т. д.), также кроличьи пирожки с укропом и яйцами и котлеты: капустные, «бобьи», свекольные. Я иногда бранила маму за не совсем доваренную картошку, и она смешно оправдывалась. Мама рассказывала, что она в свой последний сезон («Невель» или «Остров») угощала товарищей в день бенефиса, как все было нарядно подано, и актеры долго говорили о таком «аристократическом» вечере. Я забыла написать, что мама еще очень любила хорошие груши, фисташки, земляничный торт (специальность… Кузнецова?..)

Но всего больше она любила булки с мясом, крутые яйца и молоко.

Мама очень умела делать театральные костюмы, а после выучилась шить (без машины), и некоторые платья, которые она мне шила, были очень милы. Особенно черный джемпер с двумя юбками; шелковой клетчатой (черное с темно-красным) и черной тюлевой с пестрыми полосками (это из маминых); и вуалевое серовато-зеленоватое, в котором я встречала Новый Год в помещении Камерной музыки ^{9} (было очень весело). Но всего лучше мама делала шляпы, хотя почти всегда мы обе бранились и плакали… самой лучшей была серая соломенная с неровными полями и легкими перьями; мальчики на Невском принимали меня в ней за американскую звезду.

Играла она еще пьесу «Он» и какую-то еще в модном тогда жанре «Гиньоль». Я помню, что какую-то из них она играла в рыжем парике. К другой готовилось ситцевое пестрое широкое полосатое платье — после мама сделала мне из него платье, а еще после — из обрезков — круглую диванную подушку, я ее очень любила.

Помню (я еще не ходила в театр) в летнем сезоне в Перми мама играла Фламэалу («Смерть и Жизнь») и… (забыла сейчас имя!) мавританку, которую в конце сжигают на костре. Дома она сама, Л<ина> И<вановна> и Аннушка шили костюмы, пришивали блестки и пальетки. Мама в костюмах была очень красивой. В последних сезонах, когда мама уезжала в провинцию (Тифлис, Симбирск, Гродно, Витебск, Саратов) — это уже после смерти папы — мы оставались с Линой Ивановной — она отовсюду много писала, кажется, очень о нас скучала; из Тифлиса посылала виды и типы Кавказа; привезла кавказские шарфы, вазочку (мне), серебряный кинжал. В Тифлисе она играла Зейнаб и очень нравилась в «Княжне Таракановой». Даже в сцене без слов были дикие аплодисменты, вероятно, за красоту. Аннушка ездила с ней в Тифлис и после все вспоминала, как «мы в Тифлизе» «жили с барыней» и как ее угощали вином в духанах. В феврале, когда мама собралась в Ленинград, по окончании сезона, цвели фиалки.