И обратил свой гнев в книжную пыль...

Работу, которую я начал как своего рода развлечение на период каникул, я стал воспринимать всерьез. Я уехал с обещанием своему новому маленькому семейству — ключик к романтическому приключению на чужбине, — что заберу их весной в Германию.

Из Кордовы я отправился за 880 километров в Уругвай, в Монтевидео, где в первых числах декабря так много значащего для меня 1968 года открыл третью гастроль нашей бродячей литературной труппы. Разумеется, подходя теперь к этому с совершенно иных позиций, чем оба предыдущих раза, как «опытный» специалист по выставкам, каким я себя уже считал, я с полным знанием дела серьезно приступил к работе: впервые принял участие в семи телепередачах, делая все возможное, чтобы с успехом провести эту выставку, хотя перепады погоды и скачки температуры с 42 градусов до 18, дожди и ураганные ветры требовали от посетителей небывалого энтузиазма.

Тем не менее свыше 4000 посетителей общим числом часами просиживали над нашими книгами, так что 21 декабря я уже смело паковал их в дорогу, собираясь отправить в Чили, чтобы самому спокойненько провести Рождество на белом песке Ла-Паломы на севере Уругвая.

По пляжу Ла-Паломы, на фоне бушующего моря, под изборожденным перистыми облаками южноамериканским небом носилась с развивающейся гривой белая лошадь.

Глава 4

Раннее (де)формирование

Стихотворением неизвестного немецкого солдата в русском плену Ганс-Кристиан Кирш заканчивает свой «хиппи»-роман 1961 года «Продаться с потрохами». В этой книге автор, который станет позже печататься под псевдонимом Фредерик Гетман, создал как бы литературное отражение нашего неприкаянного поколения пятидесятых годов. Белый жеребец и потом еще не раз проносился галопом сквозь наши грезы и сны.

Он казался нам символом свободы, означал «не-дать-заарканить-себя» и, как сказали бы мы позднее, не позволить разным антиавторитетам манипулировать нами. Белая лошадь неслась впереди нас вдаль, вырывалась на простор, распахивая горизонт. Я сделался задумчивым, когда увидел ее на безлюдном пляже Ла-Паломы. Она вдруг возникла передо мной, словно явившись из прежних снов, с высоко вскинутой головой, гордая и, как мне показалось, немного кося хитрым глазом, потом встала на дыбы, сделала полуоборот и умчалась прочь.

Я мысленно оглянулся на свои «дикие» бродяжнические годы, на то, как вырывался из отечественных тисков на простор, мчался вдаль, уезжал «автостопом» в чужие страны, в полную неизвестность, окружавшую меня днем и ночью, когда даже крыши над головой не было, но где никто меня ни о чем не спрашивал, не требовал отчета и где не надо было оглядываться ни на родителей, ни на учителей, ждавших от меня этого.

Кто может описать ощущение счастья, охватывающее тебя, когда ты ранним летним утром со всем твоим несложным скарбом на горбу медленно покидаешь чужой город, еще не зная толком, куда держишь путь. Перед «бистро» расставляют на улице стулья, а от вымытого асфальта поднимается пар. Зеленщик раскладывает на витрине свежие фрукты, домашняя хозяйка в утреннем халатике и с бигудями в волосах поливает перед домом цветы в ящиках. Уличное движение еще немного ленивое, словно заспанное.

Будучи иностранцем, ты идешь по этим мирным улицам, жадно вбирая в себя новые впечатления, и не чувствуешь себя здесь чужим. Тут нет зажатости и тупиковости тех мест, откуда ты бежал. Твое сердце заполняет утренний мир и покой, разлитый вокруг.

А главное — там, впереди, на выходе из города, где тебя вновь поджидает бросившая вызов заманчивая даль и неопределенность. Полный неизвестности день и таинственная ночь!

Где ты после полного приключений дня преклонишь свою усталую голову, утром тебе еще неизвестно. Раскатаешь ли свой спальный мешок в дырявом и продуваемом ветрами сарае, или на тебя снизойдет дорожное счастье и ты сладко уснешь в кровати под балдахином в замке, как однажды в том уэльском городке со множеством «л» в названии. Разделишь ли в келье северофранцузского монастыря одну большую кровать с двенадцатью голыми черными бушменами, или случится так, что будешь распевать походные песни с группой молоденьких английских девушек на хорошо натопленной туристской базе. А может, тебе придется спать сегодня между могил на протестантском кладбище в Афинах, в кустах близ Альгамбры под Гранадой, на парковой скамейке в Лондоне, на летней вилле вместе с тремя прелестными итальянками, которые подберут тебя на фоджийском пляже. Может, тебе придется удирать среди ночи из халупы близ Чесмы от досаждающей дюжины возбужденных турецких солдат или ты пропьянствуешь всю ночь в дешевом кабаке в компании клошаров на берегу Сены. Белая лошадь гарцует сквозь череду этих красочных воспоминаний периода моего бродяжничества с 1954 по 1962 год.

В эти годы я снова и снова удирал от провинциального убожества маленького городка Мюльхайма-на-Руре, где прошла большая часть моих школьных лет и где я познал те главнейшие лживые клише и постулаты «фатерланда», против которых всегда потом восставал. Как только первые весенние ветры начинали продувать улицы этого спокойного и невозмутимого городка, я не мог усидеть на месте. И уже стоял за городом на автобане, чаще всего на выезде в южном направлении, с гитарой в руках, рюкзаком за спиной и фыркающим и бьющим копытом воображаемым белым конем в голове, полной романтических иллюзий.

Поначалу это было спонтанное желание просто убежать куда глаза глядят, но чтение дневников и прозы Франца Кафки не прошло для меня бесследно, и постепенно я отчетливо понял, что обращает меня в бегство: отсутствие отца как примера для подражания и общий дефицит подлинных, спасительных авторитетов. То, что предлагалось взамен, — учителя, священник, мораль «так-не-следует-поступать», а «следует-так», речи горе-политиков, неизменный круг тем в разговорах родителей за «своим» столиком в ресторанчике за углом — все это были мнимые авторитеты, не находившие отклика ни в моей душе, ни в душах моих сверстников, к тому же давно уже затрепанные и насквозь лживые. Поколение старших опиралось на повиновение, на выхолощенные общественные устои, в которые практически давно уже никто из них не верил, поскольку историческое развитие довело все до полного абсурда.

В 1952 году я написал небольшой рождественский рассказ о бедном Нахтигале (Соловей), в котором и сегодня отчетливо ощущаю настроение и атмосферу тех мюльхаймских дней. Был сочельник, я с тоской смотрел из окна своей комнаты на оживленную, украшенную к Рождеству множеством золоченых звезд и перевитых красными лентами елочных венков, ярко освещенную и мокрую от дождя торговую улицу. Это было время, когда на Рождество зажигали свечи в память о «наших братьях и сестрах» в другой части Германии.

И тут я увидел среди суетливо спешащих людей пьяного. Он шатался из стороны в сторону, прислонялся, чтобы передохнуть, к витринам магазинов, не мог удержаться на ногах, падал, поскальзываясь на мокром асфальте, снова поднимался, заговаривал с пробегавшими мимо прохожими, но пожинал только отрицательные кивки головой. Никто из них даже не попытался замедлить ради него свой бег. Я взял карандаш и написал: