Свет с Востока

Шпаргалки... Подсказки... Заинтересовать предметом... Юшма­нов знал, что все это нужно лишь тем, кто внутренне чужд арабистике, кто попал на арабский «цикл», привлеченный мнимой экзотикой Вос­тока, перспективой материальной выгоды или просто не смог посту­пить на другой факультет. Таким он не мешал пользоваться шпаргал­ками, считая, что великовозрастный школяр никогда не станет уче­ным, что тот, кто хочет чему-нибудь научиться, будет рассчитывать не на бумажку, а на собственную голову. Он и не старался заинтересовать

1 Крачковский И. Ю. Востоковедный путь Н.В.Юшманова // Крачковский И. Ю. Избр. соч. Т. V. М.; Л., 1958. С. 452.

32

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

этих молодых людей своим предметом, по-видимому, исходя из убеж­дения, что интерес, чистый и сильный, должен прийти в аудиторию вместе со студентом, а долг преподавателя — направить его в нужное русло, способствовать его мужанию и преобразованию в сгусток твор­ческой энергии длительного — на всю жизнь — действия. Когда зада­вался вопрос, исходивший из собственных раздумий студента над ма­териалом курса, следовал ответ, далеко выходивший за пределы про­граммы; в таких случаях Юшманов разговаривал с розовощеким юн­цом тепло и доверительно как с равным. Советовал прочесть массу литературы и высказывал такие замечания, которых доныне нет ни в каких книгах. Ширилось перед восхищенным взором студента море науки, еще подернутое розовым отсветом утренней зари жизни, ум начинал чувствовать свою силу и стремительность.

Да, Юшманов был «преподавателем для немногих».

К концу второго курса из поступивших в начале пятнадцати чело­век в группе осталось шесть. А на исходе третьего, после работы над изучением арабских почерков, работы достаточно трудоемкой и не всегда веселой, Николаю Владимировичу пришлось заниматься с единственным слушателем. Часы этих занятий, не раз превращавшие­ся в живую беседу о людях и судьбах арабистики, незабываемы. Они связали учителя и ученика на всю жизнь.

Быть может, так было в этом университетском здании на Неве и сто лет назад, когда арабист Сенковский, кого вся читающая Россия и сам Пушкин знали как блистательного «барона Брамбеуса», тоже не­редко читал лекции одному единственному студенту. Было у Юшма-нова и Сенковского что-то общее, живою нитью связавшее их через толщу столетия. Что же это? Пожалуй, то, что оба они — арабисты-романтики. Я не боюсь этого необычного сочетания и повторяю его, глядя в глаза тем, от взгляда которых, говоря словами Апухтина, «про­кисает молоко».

Сколько востоковедов серьезно считают, что ученому мечта про­тивопоказана, что он должен исходить только от осязаемых фактов! Но наш фактический материал и сейчас еще недостаточен. Вытекает ли отсюда запрет обобщать? Если нет, то можем ли мы отказываться от воображения? Если нет, то нам должна служить и мечта, дающая возможность сперва мысленно, а потом реально прокладывать в науке новые магистрали. Романтизм Сенковского истекает из его души ли­тератора пушкинской плеяды. У Юшманова торжество творческого духа над фактами основывается на осознании всемирной гармонии

Первый учитель

33

языка, проявляющейся в многообразных, но всегда восходящих к единой сущности частностях. Это умение видеть за фактами, дальше фактов, способность создавать исчерпывающую умозрительную кар­тину целого в сочетании с математическим лаконизмом изложения частных фактов он постарался передать своему ученику, и, пусть не сразу, но много раз пропущенное через собственные раздумья юшма-новское наследство впоследствии вошло в золотой фонд моих приоб­ретений в арабистике.

Сенковский и Юшманов... Когда много лет спустя группе сотруд­ников Института востоковедения предложили написать статьи о вид­нейших русских арабистах, я выбрал эти два имени — ведь и тот, и другой прожили во мне вторую жизнь, обогатив меня частью своего внутреннего богатства. Я убежден — и опыт подтвердил это, — что без гипотезы нет ученого, и что боязнь совершить ошибку должна быть в каждом ученом попрана смелостью возвышенной мысли.

Если уж говорить о математической лаконичности юшмановского письма и речи, то нужно вспомнить два случая... Однажды мы очень быстро справились с текстом, и до конца урока оставалось минут пят­надцать. Юшманов, блестя смеющимися глазами, рассказал притчу о развратном мулле, который, желая иметь каждую ночь свежую девст­венницу, вознес к аллаху соответствующую молитву в форме арабско­го двустишия. Проскандировав это двустишие, он обратился ко мне:

— Как перевести^

— «Боже, даруй нам еженощно...»

— Верно. Дальше? Я замялся.

— Ну?

— Николай Владимирович, во втором стихе неприличное слово...

— Ах, это, первое... По-русски оно значит просто-напросто... И грохнул такое словцо, что я весь заалел. А он спокойно сказал:

— Вы смутились потому, что это слово относится к разряду та-буированных. На нем лежит табу — его нельзя произносить в прилич­ном обществе. Но для ученого не может быть никаких табу, иначе его знание будет ущербно. Железное условие перевода — точность, соеди­ненная со скупостью средств. Поэтому слово текста должно переда­ваться словом перевода— а не двумя, не тремя, не описательно. Идиомы, конечно, не в счет...

Юшманов, как подлинный ученый, любил все живое, острое, пря­ное, все, что питает и стремит силу ума. Афоризм, сразу западающий в

34

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

память, хлесткая эпиграмма, меткое сравнение, соленое, но точное словцо — все находило отзвук в его душе и место в его умозрительной системе человеческой мысли и речи.

А вот другой случай. Как-то на улице мы купили пирожков. Он надкусил самый румяный и поморщился:

— А пирожки-то...

Закончил фразу крепким словцом и счастливо засмеялся: точнее не скажешь.

Именно поэтому он не мог ограничиться одним арабским: ему было тесно в этом громадном, но не единственном море, он разрывал его пределы, стремясь к другим просторам, и трудно сказать, какие волны были ему роднее. В смысле происхождения, пожалуй, это были волны искусственного языка идо, созданного в начале нашего века де Бофроном на основе творения варшавского врача Заменгофа — языка эсперанто. Увлечение последним, очень широкое на грани 20-х и 30-х годов, захватило и меня, школьника: в маленькой Шемахе райкомовец Добрыднев, с гордостью показывавший свое имя в международном списке эсперантистов, ссужал меня литографированными выпусками курса этого языка, издававшимися Союзом эсперантистов Советских Республик. Должно быть, подобный интерес к всемирному средству общения существовал и в гимназические годы Юшманова. Языком идо — усложненным развитием эсперанто — он овладел в пятнадца­тилетнем возрасте, причем настолько, что перевел на него пушкинско­го «Пророка».

В университет на невской набережной он принес не только семна­дцать розовых юношеских лет, но и более сорока статей по лингвисти­ке, опубликованных им на гимназической скамье. К этому времени он понял, что путь к познанию законов всемирного языка должен проле­гать через изучение его многообразных живых проявлений. Его инте­рес устремился к языкам Кавказа, этой лингвистической сокровищни­це, изучение которых взрастило вдохновенную мысль Марра; обратил­ся к великому санскриту, одухотворившему жизнь Минаева, Щербат-ского, Ольденбурга; остановился на семитологии, бережно и плодо­творно взлелеянной у нас трудами Коковцова и его строгой школы. Языки Шумера и Аккада, еврейских пророков и финикийских море­плавателей, сирийской науки и арабской культуры предстали перед юношей вечным отзвуком отшумевших исторических битв; жадный ум впитывал картину их последовательной связи и внутреннего разви­тия не отвлеченно, а ища им место в мировом процессе языкотворче­

Первый учитель

35

ства. Раздумья над учебниками, далеко выходившие за рамки про­граммы, укрепляли в Юшманове критически созидающую мысль. Когда доклад начинающего студента в научном кружке привел в смя­тение университетского лектора арабского языка тем, что без труда ответил на давно мучившие его вопросы, проницательный Крачков-ский одним из первых среди преподавателей понял, что факультет приобрел будущего ученого.