Свет с Востока

20

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

четь Сары Топрак— «Желтая Земля». Она пока еще действует, но городские власти, кажется, решили разместить в ней тюрьму.

... Узорный минарет остается позади, я выхожу за город. Вот они — один, еще один, за ним еще — древние тутовые (шелковичные) сады, где ягоды — лакомство для людей, листья — для червяка-шелкопряда. Меж садов струится речка шириной в пару метров, глу­биной в полметра. Искусственное разведение шелкопряда составляло в середине века одно из главных занятий местных жителей, шемахин-ский (талеманский) шелк высоко ценился в Италии.

Идти дальше. В стороне от садов — мусульманское кладбище. Вертикально стоящие и наклонные плиты густо покрыты надписями. Что в этих надписях? Я не знал ни одной арабской буквы. Как эти бук­вы вьются, сплетаются, образуя художественное кружево!.. Однако мысль важнее красоты. Она творит красоту, а красота лишь отобража­ет мысль.

По мостику — на другой берег речки. От воды круто подымается гора. Узкая тропинка, впадающая в широкую дорогу, выводит меня наверх. Снова кладбище, но здесь кроме обычных могил — склепы, мавзолеи, группы памятников, собранных за высокими стенами без кровли. И вновь надписи, выполненные прекрасным, как музыка, таинственным, как вечность, арабским письмом. Люди умерли, они молчат. Буквы бессмертны, поэтому они говорили, говорят и будут говорить людям о людях. Арабские буквы поведали нам о Шехерезаде и ее чудесных повествованиях в течение тысячи и одной ночи. Но ведь это — первые струйки, исток великой реки арабской письменности, которую мне предстоит узнать, чтобы точно представить себе истории загадочного народа, создавшего эту письменность.

Справлюсь ли? Можно ли когда-нибудь овладеть всеми тайнами арабистики? Или хотя бы вплотную приблизиться к этому? Можно ли? В одиночестве, среди усыпальниц старого кладбища спрашиваю себя, тревожусь больным сомнением.

18 декабря 1928 года умер наш отец. Папу схоронили в пятницу 20 декабря, за четыре дня до его 55-летия. Он был верующим. Ксендза для заупокойной молитвы в Шемахе не нашлось, Иосиф пригласил армян­ского священника. Потом заказал и поставил на могиле памятник с надписью, которую сам составил.

Прошло некоторое время... Городские власти сняли с единствен­ного русского кладбища все памятники, вывезли их в неизвестное место якобы для постройки какого-то водопровода, между тем как в

Как стать арабистом

21

Шемахе из фонтанных труб днем и ночью бежала хрустальная горная вода. Опустошенное от памятных знаков место упокоения превратили в пастбище для скота, потом отдали переселенцам — азербайджан­ским крестьянам— под застройку. Новые шемахинцы рыли землю под фундаменты, выбрасывали на поверхность кости и черепа, а маль­чишки играли ими в футбол. Безумная жестокость. Или жестокое бе­зумие.

КАК СТАТЬ АРАБИСТОМ?

Путь мой был и простым, и сложным. Дело жизни было выбрано сразу, без колебания и чьих-нибудь советов. Большой семье, оставлен­ной покойным отцом, жилось трудно. С мыслью о том, что все равно буду заниматься арабистикой в свободные часы, я подал заявление в Бакинский техникум нефтяного машиностроения, чтобы скорей полу­чить специальность и заработок. Но жить на три дома было нелегко, и я вернулся в Шемаху. В следующем году пытался поступить в сельско­хозяйственный институт, но по формальным мотивам не приняли. Все шло к лучшему. Заканчивая школу, я заявил дома, что поеду в «вуз по арабскому языку», не зная, есть ли такой на свете. Мачеха ворчала: «Добро бы выучиться на инженера, врача, агронома, на худой конец, стать педагогом, а какой прок в мертвых языках?» Но я стоял на своем и, уезжая, сманил на избранную стезю и своего школьного друга азер­байджанца Халила Рагимова. В Баку мы около месяца терпеливо оби­вали пороги Наркомпроса и наконец 9 сентября 1931 года, вне себя от счастья, выехали по наркоматскому литеру учиться в Ленинградский институт живых восточных языков!..

Ленинград встретил нас проливным дождем. В институте, кото­рый мы нашли с трудом, нас недоуменно оглядели: «Мальчики, здесь комвуз...» Халил был так подавлен, что сразу вернулся в Азербай­джан и поступил в педагогический институт, окончив который вер­нулся в Шемаху. А я задержался в Москве с надеждой поступить в тогдашний учебный Институт востоковедения. Но прием уже давно закончился.

— На что тебе эти мертвые языки? — удивленно спрашивала ме­ня дальняя родственница, влиятельная и доброжелательная дама, у

22

Книга первая: У МОРЯ АРАБИСТИКИ

которой я временно остановился. — Кем ты будешь, окончив инсти­тут по языкам? Учителем с мизерным окладом, переводчиком? Что? Научная работа? Дорогой мой, это допотопно. Сейчас не то время, сейчас нужны инженеры, их ценят, они хорошо зарабатывают... Хо­чешь, я тебя устрою в ВЭИ? В МАИ? В МВТУ? Туда попасть трудно, но ты будешь там учиться, я поговорю с кем нужно!

И она повезла меня в Лефортово, в ВЭИ (Всесоюзный электротех­нический институт) — мечту многих. Я с ней не спорил из вежливо­сти — все-таки я жил в ее доме, — но, когда она, сияющая, вышла из чьего-то кабинета в приемную и объявила, что меня уже зачислили, я не смог изобразить радости на своем лице и второй раз в ВЭИ не по­ехал.

Неугомонная москвичка возила меня в МАИ и в МВТУ, визиты опять были успешными, но я выказал полное равнодушие и к этим прославленным институтам. «Ну, Петя, — в сердцах сказала моя по­кровительница своему брату, — займись теперь ты с ним, сил моих нет!»

Вежливый, с мягкими манерами инженер из наркомата повез ме­ня в Горный институт, и я, подумав, что учебный год уже на полном ходу и не годится мне оставаться «в подвешенном состоянии», стал там заниматься.

Потянулись унылые дни. Из общежития на Никольской улице, здания, где двумя веками ранее в греко-латино-славянской семинарии начинал свой великий путь Ломоносов, я морозными серыми утрами ездил на Большую Калужскую, входил в новый корпус и до вечера выслушивал чинную череду лекций. В памяти и сейчас еще звучит рык математика Израиля Григорьевича Кабачника: «Втор-рая пр-роизвод-ная игр-рек по икс, дифферренциал икс!» Я слышу мягкий голос ста­рого преподавателя теоретической механики Николая Николаевича Путяты, обращенный ко мне: «Приди... Приди, пожалуйста, к доске, возьми эти цветные мелки, начерти вектор...» И я покорно чертил заученные секторы и векторы, а отойдя от доски, сразу их забывал. Вот химик Лбов... Пользуясь его глухотой, мы на уроках безбожно подска­зывали друг другу формулы. Потом — час от часу не легче! — ввели курс горного искусства: потянулись речи про штреки и квершлаги, пласты наклонные, пласты крутопадающие, а меня во всем этом инте­ресовало одно — откуда произошли имена пластов: почему этот назы­вается «Никанор-восток», а тот «Никанор-запад», третий — «Алмаз­ный», а четвертый зовется совсем непонятно— «Бераль»? Уголь-то

Как стать арабистом?

23

везде одинаков! Кто и почему дал эти имена? Никто не мог мне отве­тить, да я и не настаивал. Мысли были заняты другим.

«Что же, может быть, и нет еще у нас востоковедных вузов? У ко­го ни спроси, никто не знает о них, и в газетах никогда не бывает объ­явлений о приеме на восточные факультеты... Зато технических ин­ститутов много... Может быть, так и нужно, или время такое? «Техни­ка в период реконструкции решает все». Но что же мне делать?.. А вот что: учиться в техническом вузе, учиться как следует, скорее окончить, получить назначение на работу, а потом, приглядевшись, начать по вечерам изучать арабский язык... По вечерам... В свободное время...

Интересно, а много ли свободного времени и здоровых нервов ос­тавит мне должность горного инженера по технике безопасности?»

Примечательно и следующее мое приключение...

Выросшему в глухом захолустье, мне с детства хотелось увидеть вождей нашей страны, которых я представлял себе только по их порт­ретам. Оказавшись в Москве, 1 мая 1932 года я подошел ко входу на Красную площадь у Москворецкого моста и протянул проверяющему единственный бывший при мне документ — членский билет проф­союза горняков. Билет был заключен в красивую красную обложку с тиснением. Проверяющий, скользнув глазами по золоченым буквам, сказал: «Проходите». Я стремительно пошел вверх на площадь — до­ныне помню, как летела из-под моих ног черная с отливом брусчатка. На Красной площади мне указали место на второй гостевой трибуне слева от Мавзолея. Неподвижно глядя перед собой, я старался ничего не пропустить, вобрать в свою память весь этот особый, никогда больше не повторившийся день. Передо мной прошел весь первомай­ский парад— мерно колыхавшиеся стройные ряды людей в разно­цветных фуражках (я до сих пор помню мелодию сопровождавшего их марша). Прошла демонстрация — тысячи возбужденных лиц, ос­вещенных весенним солнцем, над которыми взлетали многократные возгласы «Ура». К вечеру все кончилось, площадь стала пустынной и пространной. Разошлись и те, кто сидел рядом со мной. Остался лишь я — одинокий юноша в стареньком плаще, я, ждавший заключитель­ной части праздника. И вот она наступила: с трибуны Мавзолея спус­тились люди, стоявшие там, и направились мимо меня к Никольским воротам Кремля. Нас разделяло менее десяти шагов, узнавать лица, помня их по портретам, было нетрудно. «Теперь пойдем обедать», — сказал Молотов, обращаясь к спутникам. Бухарин и Коганович шли рядом. Вожди двигались не стройной, но тесной группой и вполголоса